Я знал его мало. И если бы речь шла о вечере воспоминаний, конечно, не имел бы права говорить. Но как историк, да просто как современник Высоцкого, как один из тех, кто любил и любит его слушать... Поскольку он принадлежал нам, то мы можем говорить о нем.

А знакомство личное мое невелико, повторяю. В Театре на Таганке, где я имею честь быть членом общественного совета, на обсуждениях, обычно горячих, Высоцкий, как правило, молчит. Иногда вставляет слово. Когда была бешеная схватка за кулисами по поводу трактовки Достоевского в связи с "Преступлением и наказанием", где он играл Свидригайлова, очень много и остро было высказано насчет того, как понимать, в какой степени можно убивать, в какой степени этого не следует делать и т.д., Высоцкий замечательно слушал. Я знаю, что есть такой вид актерского слушания, когда актеры эффектно "слушают", но думают о своем. Речь шла, конечно, не об этом. Он вставлял реплики иногда... Но буквально всасывал в себя информацию.

Я — и не один я — следил за тем, с каким интересом он слушал даже многие наши чепуховые разговоры: ему было интересно. Здесь я лишний раз убедился в том, в чем этот зал, наверное, не надо убеждать — сколь интеллигентен, культурен и сложен облик этого человека.

Второе воспоминание. Непросто его излагать, потому что я бы не хотел, чтобы здесь был элемент некоторого, что ли, бахвальства.

Читал я лекцию. Дело было в конце апреля — в начале мая 1980 г. Стало быть, Высоцкому оставалось жить меньше трех месяцев. Это было в Доме Архитекторов. Тема лекции была — о тайнах XVIII века, я рассказывал только что увлекший меня сюжет, который потом в основном напечатал в журнале "Наука и жизнь". О несчастном Брауншвейгском семействе, о свергнутых с престола в 1741 г. родственниках императрицы Елизаветы Петровны, и об их приключениях, и о борьбе, ужасной, темной и страшной борьбе за власть в XVIII веке.

Зал — пожалуй, величиной с этот. Неполный. И вдруг я смотрю — у прохода близ заднего ряда сидит — Высоцкий? Я, признаться, не поверил. Не то, чтобы я не мог себе представить, что Высоцкий ходит на лекции. Но — некогда человеку и вообще... Я решил, что — какой-то человек на него похожий. Человек слушал очень хорошо. Потом лекция кончилась, подошли друзья... Человек, похожий на Высоцкого, исчез. Больше я его не видел. 25 июля Высоцкий умер, а потом, естественно, в Москве, в семьях различных, очень много говорили о нем. И вдруг я получил потрясший меня даже, мистический такой, загробный привет. Одна очень пожилая женщина, подруга матери Высоцкого, вдруг стала мне и моим близким рассказывать, как он пришел с лекции — той именно — и как говорил всякие лестные для меня слова: как она ему понравилась, вызвала у него интерес и т.д. Привет, полученный уже в августе 1980 г.

Я не собираюсь, разумеется, по этой причине воспроизводить ту лекцию. Повторяю, она напечатана в "Науке и жизни". Хотя несколько эпизодов, я думаю... Высоцкий человек с прекрасным чувством историка, хотя у него чисто исторических песен — чисто исторических — практически нет. Если есть история, то — "Бонапарт переходил границу" или, ну, "Песня о Вещем Олеге" — пожалуйста, тут же переходит, конечно, на сегодняшний день.

Но по его вкусу, по его представлениям, по его любви к такой живой, кровоточащей детали я могу вообразить, какие эпизоды ему понравились. Я говорю совершенно в данном случае без всякой ложной скромности, не я их сочинил, они взяты из истории.

Четыре эпизода я не могу не вспомнить. Я рассказывал о том, как несчастных мальчиков и девочек, молодых принцев, заперли в Холмогорах около Архангельска и несколько русских императоров — больше всего Екатерина Вторая — держали их там. Императоров даже не злых, которые их не казнили, не распинали. Но никуда не отпускали. Сорок лет они жили за огромным забором среди снегов и метелей под Архангельском только потому, что имели отношение к правящей династии, имели известные права на престол. Логика власти.

И вот один эпизод — как местный губернатор даже пожалел этих несчастных девочек-принцесс, нашел гениальный ход, по его мнению, который мог бы им помочь. Он стал подавать доносы в Петербург. Сообщил, что он заслал доносчика в дом к этим принцам и принцессам, и доносчик передавал, о чем они говорят. Что они говорят очень хорошо про матушку-императрицу, про правительство, очень любят царствующую власть и т.д. Губернатор рассчитывал на то, что уж донос-то прочтут!.. Но помощь не осуществилась.

Второй эпизод той лекции. Шли годы. Эти принцы и принцессы подросли, и видели только друг друга. Одна из них, принцесса Елизавета, — все отмечали — была очень хороша собой. И вот запретная совершенно ситуация — она влюбилась. Влюбилась в сержанта воинской команды, который, по описанию коменданта этой крепости, был "рыжий, кривой на один глаз, склонный к веселью и танцеванию сержант Трифонов". Любовь, которая была обнаружена (сержант ходил играть в карты, оказывается, к принцам). Из Петербурга немедленно пришел приказ: "Любовь прекратить!", сержанта было велено перевести в другие помещения. И дальше идет в страшных описаниях, в документах, как принцесса падала на колени перед комендантом, умоляла вернуть этого сержанта, чтобы можно было им снова разговаривать. Просила, хватала его за одежду, а он ей отказывал. Потом она притихла. Через два дня он убедился, что окошко в отхожем месте позволяет ей видеть то окошко, где живет сержант. Этот эпизод — особый вид российской любви, — невыдуманный тоже, конечно, — стоит любой беллетристической выдумки.

Третий эпизод. Родители малолетних — потом подросших — принцев и принцесс все время просили, чтобы им прислали учителя грамоты. Им не присылали. Но когда они остались сиротами, когда умерли старшие заключенные, то они все-таки послали новое прошение об улучшении своего положения. И тогда правительство Екатерины II заинтересовалось: а откуда они умеют читать и писать, если никто их не обучил? Последовал ответ коменданта, что у них были в руках приказы и документы о собственном пребывании в тюремном заключении. Таким образом роль букваря у этих людей играли документы об их заключении в крепость, в тюрьму и т.д.

И последний эпизод той лекции. После сорокалетнего заключения этих людей, не знающих мира, в котором творятся огромные события, наконец отпускают к их тетке, Датской королеве. И они попадают в незнакомый край. Они говорят только по-русски, да еще с архангельским акцентом. Здесь они чужие, они не знают языка... И — отчаянное письмо с просьбой: верните нас! — в эти снега. Верните нас в тюрьму! Верните нас в нашу родину, в то место, где мы так привыкли...

Вот те эпизоды, красочно страшные, жесткие, обнажающие суть истории. Те самые, которые, мне кажется, могли вызвать определенное настроение у Владимира Высоцкого. Хотя это, конечно, я фантазирую.

Но вот как историк... Любой человек историк. Один более профессиональный, другой менее.

Как историк я имею право задаться вопросом: а кто предшественники этого человека? Откуда он — такой? На кого он похож в русской истории? Есть ли у него родословная по линии такого типа, такого образа, который собрал нас и собирает миллионы и десятки миллионов около его песен?

Ну, идти по поверхности слишком легко. Ясно, нам сразу приходит в голову Денис Давыдов или Аполлон Григорьев с гитарой. Кстати, мы их и не отнимаем у этой родословной. Конечно, это были боевые, веселые, бравые, отчаянные люди и они, конечно, присутствуют в жизне[нной] родословной таких людей, как Высоцкий. Но не только они.

Нам трудно понять. Дело заключается в том, что только техника дала нам возможность включить голос — чтение, пение — в ту цивилизацию, которая достается потомкам. Ведь, увы, — мы знаем, как писал Пушкин. Но голоса Пушкина мы не слышали. И голоса Лермонтова мы не слышали. И до начала XX века мы читали, но мы не слышали.

Меня совершенно поразило. В Москве живет такой известный ученый, руководитель Новгородской экспедиции, член-корреспондент Академии наук В. Янин. Он обладатель гигантской коллекции пластинок, в основном дореволюционных. Он мне однажды запускал множество этих пластинок. Несмотря на всю изумительность записей [голосов] Паниной, Вяльцевой, это меня не поразило так, как один совершенно иной, о котором я не представлял. Прекрасных певиц старинных — все-таки слышал. Но что я никогда не слышал — он стал мне запускать речи депутатов Государственной Думы. Речь Милюкова. Надгробная речь памяти Столыпина. Тексты были потом напечатаны в газетах, дело не в текстах. Но какие голоса! Таких голосов я совершенно не слышал... Ну, там выступали завзятые ораторы. Милюков — бархатный, грассирующий голос, с переливами согласные-гласные — впечатление было, что он говорит на каком-то Милюковском акценте. Ладно бы он один! Второй, третий, четвертый говорили сходно. Я вдруг понял, что то, что мы читаем их речи, совершенно не имеет отношения к музыке того, что они говорили.

Осталось только пожалеть, как много мы потеряли — одна музыка Достоевского, другая музыка Пушкина. Все это было! И все это ушло.

Как ушло бы (не дай Бог! — хочется сказать) то, что мы слышим сейчас, в наши дни, если бы не было способов закрепления этого.

Поэтому, конечно, когда мы говорим о предках, о предках духовных Владимира Семеновича Высоцкого, то мы все время должны делать поправку на то, что мы их не слышим. В лучшем случае мы их видим — читаем...

_______________________________________________________________

Но все-таки, кого бы я выбрал, поставив в ряд родословной? Это очень субъективно — то, что я буду говорить. Понятно, что со мной можно не соглашаться, каждый может подобрать своих героев, тем более, я не собираюсь исчерпать [их список] полностью. Ясно, что останутся многие.

Всякий настоящий мастер неповторим. И именно поэтому, как это ни парадоксально, он какими-то частицами, какими-то черточками похож чуть ли не на всех великих мастеров. Хотя бы тем, что он талантлив. Люди совершенно противоположных направлений, подходов к жизни, если они талантливы, в чем-то похожи. Никуда не денешься. Это, конечно, очень общо, и все-таки это так.

Ну, не забегая слишком далеко в прошлое.

Я не могу ничего с собой поделать. Один из моих собственных героев, но существовавших, конечно, исторически. Почему-то с тех пор, как стал я сильно прислушиваться к Высоцкому, так почему-то этот герой очень часто у меня каким-то эхом отдается.

Я говорю о Лунине. Декабрист Лунин. Ну что, казалось бы? Он не пел (то есть, может быть, и пел — мы не знаем)... Но дело не в этом. Тут и начинается самое главное сродство не во внешнем, а во внутреннем. Да, Лунин занимался другими делами. Но когда Великий князь Константин, второй человек в государстве, подходит к офицерам, говоря: "Господа! Вы, кажется, на меня жаловались? Ну что ж, я готов дать кому угодно сатисфакцию," — ясно понимая, что против наследника престола никто не посмеет, вдруг молодой Лунин выезжает на коне, снимает шляпу и говорит: "Ваше высочество, от такой чести трудно отказаться!" — я прямо почти слышу голос Высоцкого, не могу с собой ничего поделать. Константин говорит: "Ну, ты еще молод!" — и свой вопрос [снимает]. А через несколько лет Лунин на допросе перед Следственной комиссией 1826 г. Его просят сообщить о сообщниках, о других членах тайных обществ. И Лунин долго объясняет комитету, что, во-первых, он не скажет, потому что нехорошо выдавать друзей и братьев. Но мало этого. Он считает — очень плохо, что ему задают такой вопрос. Потому что если бы он выдал друзей и братьев, то этим он уменьшил бы общественную нравственность. А если уменьшится общественная нравственность, это очень вредно скажется на развитии государства. Таким образом, задавая [этот] вопрос и требуя, чтобы он ответил — о сообщниках, — те, кто задают вопрос, подрывают устои Российской империи.

Еще, еще. Лунин удаляется на каторгу. И когда я, в Читинском архиве работая, перелистывая квитанции, листы каторжного Лунина, где он расписывался за получение посылок — ну что тут есть? И вдруг — читаю: "Сообщение о вручении мне 4-х ящиков кофе читал. 3 ящика кофе получил. Михаил Лунин".

И, наконец, последний эпизод, последняя деталь его жизни, сохраненная одним проезжим сенатором. Сенатор приехал в Акатую — тюрьма тюрем! — где находился Лунин, уже второй раз осужденный в Сибири. Он говорит, что Лунин вышел из своей камеры без окон, светски шаркнул, по-старинному, показав, что он гусар, кавалергард некогда, откланялся и сказал на прелестном французском языке с чисто парижским произношением, с таким парижским произношением, что когда он жил когда-то в Париже [и] ему не хватало денег, то он зарабатывал обучением французов французскому языку. Больше уж российскому человеку нечем прокормиться-то в Париже! Так вот, на прелестном французском языке Лунин сказал: "Мой генерал! Разрешите мне приветствовать вас в моем гробу!"

И уже после того, как я написал книгу о Лунине, в архивах нашел два документа. Как будто далекий привет от старинного друга, которого я сейчас вспоминаю по вполне понятной ассоциации с тем, о ком мы сегодня говорим. Вдруг я нахожу — недавно открылись записки племянника Лунина, который записывал рассказы о своем дяде. Рассказы людей, знавших его.

Один рассказ, что Лунин постился, мало ел на каторге. И все думали, что это — с целью соблюдения религиозных обрядов. Но когда к нему подступились: "Почему вы не едите?" — он сказал: "Да ведь если буду есть, то будет много сил, и я сразу перемахну через забор и удеру! А так сил нету, можно остаться..."

И другое сообщение — что каждый раз возвращаясь с прогулки каторжной, он стучал в свою камеру — одиночную. Ему говорят: "Лунин, зачем вы стучитесь в свою камеру?" Он ответил: "Я не у себя дома!"

Прощаясь с этим первым человеком, которого я вспомнил в связи с Высоцким, и чувствуя внутреннее родство и связь такого рода людей — свободных (людей внутренней свободы прежде всего, веселой внутренней свободы), я вспоминаю фразу, которую счел нужным не просто поставить эпиграфом к одной из частей, но даже сделать снимок почерка Лунинского, потому что так просто написанная, она может вызвать недоверие и даже оскорбить кого-то.

Лунин в одном из последних писем из самой страшной каторжной тюрьмы накануне своей смерти (или убийства — до сих пор неясно) писал: чем больше живу, чем больше нахожусь в этом каторжном мире, тем больше прихожу к выводу, что в этом мире, в нашем мире, в большом мире несчастливы только глупцы и скоты.

Страшная фраза. Как будто бы несправедливая по отношению ко многим людям, которые несчастливы. Но он имел право это сказать, потому что это сказано в девятом круге ада — в Акатуйской тюрьме.

"Несчастливы только глупцы и скоты," — т.е. тот человек, который связывает свое счастье с какими-то личными успехами, благоприятствиями. А если счастье в тебе, ты внутренне свободен — ты непобедим.

Это он хотел сказать, конечно, несколько рисуясь, фанфароня в письме, которое тайком посылал... Но он имел право сказать эту вещь, которая буквально неверна, а по высшему смыслу, может быть, верна абсолютно. Лунин — это один из тех, кого я хотел бы назвать.

О втором можно говорить только немножко. Конечно, Пушкин. Речь идет не о соотношении творчества, не о каких-то литературоведческих вещах. Нет, соотношение личностей.

Тоже — веселая свобода. Светлая свобода, которая была в этом великом поэте. Когда мы видим, Пушкин бросает фразы, что "В вопросах счастья я атеист — я в него не верю". Или когда он вдруг запросто, в деепричастном обороте, говорит: "Я, конечно, презираю свое отечество, но мне противно, когда какой-нибудь иностранец присоединяется к моему мнению". Или вдруг быстро и спокойно Наталье Николаевне в письме: "Мой ангел! Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер женщинам, которые вас не стоили".

Вот тот тип людей... Тем больше видна их внутренняя веселость и внутренний свет, чем чернее были их обстоятельства.

Двигаясь дальше, я мог бы говорить о многих. Мы не можем этого сделать сегодня. К этому типу людей, я считаю, — вот я назвал раньше Аполлона Григорьева — к нему принадлежит Герцен. К нему принадлежит Щедрин. Казалось бы, вот [кто] не похож! Человек и облика другого, и судьбы другой, и ритма другого. Но как сказать.

Если — находки языка, открытие неожиданных, грубых, резких сочетаний, и вдруг в столкновении этих сочетаний выявляется какая-то совершенно неожиданная истина, то чем же Щедрин не является представителем этой линии?

Перелистывая его сочинения, мы вдруг видим чудные фразы, которые, по-моему, глубоко непереводимы на иностранный язык. Так же, как трудно представить достаточно эквивалентный перевод Высоцкого.

По разным сочинениям мы вдруг находим: "Я, Ваше превосходительство, так испугался, что человек с пятьсот упомянул-с, даже маменьку назвал-с". Или вдруг: "Государство наше велико и обильно, граждане же оного соблюдают себя так, будто все под монгольским игом содержим".

Или сцена: "Захожу в питейное. Говорю: — Ликерчику бы мне! Вдруг слышу сзади хрипло: — А нашего отечественного не хотите? Оборачиваюсь — вижу, стоит мерзавец. На одной щеке желвак, на другой будет таковой к вечеру. Обстановка для патриотического разговора найблагоприятнейшая".

Или чем не современный спор. Спорят часто: кто лучше, фанатик или циник? Спор всегда был. Как на него Щедрин отвечает — "Нынче спорят много, кто лучше будет пламенеющий или приплясывающий. И иные думают, что пламенеющий лучше, так как все-таки чистым пламенем пламенеет. Ну, а если мне будет только между ними двумя приказано выбор произвесть, я обязательно выберу приплясывающего. Потому что пламенеющий меня уж обязательно своим чистым пламенем сожжет, а от приплясывающего я еще, глядишь, живым уйду".

Я так представляю себе — почти на каждую цитату могло быть сочинено нечто высоцкое.

"Идеал господина Аммалад-Бека: ничего чтобы не было. Но как ни вместительна наша действительность, даже она этого требования вместить не может. Нельзя, господа, чтобы ничего не было. Что-нибудь, господа, всегда бывает".читать полностью >>>