Перед вами второе издание книги, которой в этом году исполняется десять лет. Тогда, в последнее лето Советского Союза, она была первой и ненадолго единственной литературоведческой монографией о творческом наследии поэта. В ней мы стремились ответить на вопросы, поставленные совсем недавним "живым" присутствием поэта среди нас и первым десятилетием его посмертной жизни в литературе, в которую его официально не пускали. То десятилетие еще было полно внелитературных проблем, страстей, споров, воспоминаний, взаимных обид и обвинений, связанных с самым недавним прошлым. Мы же с самого начала поставили себе условие писать филологическую книгу: о слове, преобразившем жизнь и перевоплотившем мир.

Принадлежность наследия Высоцкого к поэзии теперь неоспорима: возражения, которые еще случается вдруг услышать, звучат настолько глупым анахронизмом, что даже не вызывают желания полемизировать. Он, что называется, вошел в анналы истории литературы ушедшего века, его стихи стали разделом школьной программы. Не обходится без него, естественно, и практика вузовского изучения русской литературы. В частности, есть такой опыт и у одного из нас: спецкурс "Поэзия и поэтика Владимира Высоцкого" читался на филологических факультетах Павлодарского и Башкирского государственного педагогических институтов. Этот опыт показал, что книга вполне могла бы использоваться в качестве учебного пособия, но, увы, в распоряжение студентов всегда мог быть предоставлен ее единственный экземпляр, принадлежавший преподавателю.

Библиографической редкостью с тиражом в 5000 экземпляров книга стала практически сразу, что понятно при тогда еще ажиотажном интересе к В. С. Высоцкому. И по началу мы не оставляли мысли о переработанном и дополненном переиздании, которое, однако, до сих пор не состоялось. В то же время, общение с коллегами ("Где найти вашу книгу?!") во время конференций, посвященных творчеству Высоцкого, знакомство с новыми исследованиями, в том числе публикуемыми ежегодно в "Мире Высоцкого", убеждает нас в том, что эта работа еще вызывает интерес, поскольку довольно часто цитируется. О том же интересе говорит и появление ее (в отрывках и целиком) в интернете. Словом, прошедшие десять лет явно превратили ее в своего рода памятник "эпохи раннего высоцковедения".

Читатель заметит не только некоторую политизированность работы и полемичность интонации, характерные для конца 1980-х годов. От некоторых частей книги у него может возникнуть впечатление, что авторы ломятся в открытую дверь — но давайте помнить, что тогда эта дверь была еще заперта... То, что сейчас воспринимается как очевидное, тогда требовало подробного обоснования и длинного списка доказательств — этим объясняется и некоторая затянутость вводной части. Кроме того, стремясь написать чисто филологическое исследование, мы догадывались, что читать его будут не только филологи. И мы хотели помочь возможному неподготовленному читателю войти в круг серьезных филологических проблем, связанных с творчеством В. С. Высоцкого — поэта непохожего на прочих, чрезвычайно сложного при всей своей внешней "открытости" всем и каждому. Видимо, "так было надо" в то время и на том этапе изучения его наследия.

Книга, несущая на себе печать того времени, живет своей жизнью. Именно поэтому мы оставляем текст 1991 года нетронутым, естественно, постаравшись исправить в нем явные опечатки, стилистические погрешности, следы корректорского недосмотра. В книге нет Приложения, которое в первом издании содержало анализировавшиеся стихотворения, в чем теперь нет необходимости: разнообразные и массовые издания Высоцкого давно общедоступны. Дополнения же представляют собой новые разделы (12 — 17) в продолжение главы о театральности лирики Высоцкого (""Я весь в свету". Поэзия как действо, действие и игра") и новую главу, в которой его поэзия типологически соотносится с традицией барокко.

А. Скобелев, С. Шаулов

СОДЕРЖАНИЕ

I. "Вы хрип мой разбирали по слогам".

Живое слово, или — Что он сказал?

1. Парадокс присутствия

2. Вес Слова

3. От "своего" к "собственно" Высоцкому

4. Объективное основание

5. Свобода и соборность

6. Театральность слова

II. "Я весь в свету". Поэзия как действо, действие и игра

1. Поэты и роли

2. "Таганка, я твой бессменный арестант"

3. Один за всех

4. "Диалог у телевизора"

5. "Рядовой Борисов"

6. Полудиалоги

7. "Татуировка"

8. Игра

9. "О фатальных датах и цифрах"

10. "Во мне два

Я..."

11. Theatrum mundi

12. Свой Гамлет

13. Карамазовское

14. Фридрих Шиллер и русский суд

15. Как быть Гамлетом?!

16. Жизнь как подлость

17. Конец игры

III. "Я только малость объясню в стихе".

Концепция человека и мира

1. Поэтическая система

2. Вариативность

3. Этос

4. Преодоление

5. Движенье, границы, препятствия

6. "Здесь" и "там"

7. Возвращение (I)

8. Жизнь и смерть

9. Верх и низ

10. Возвращение (II)

11. Единство н общность

IV. "Донимал их блатными аккордами". Проблема свободы

1. "Блатные песни". Истоки эволюции.

2. "Интеллигенция поет блатные песни"

3. Жанровые признаки (в помощь фольклористу)

4. Начало. Стилизации

5. Лирическое освоение темы

6. Русла эволюции

7. "Военные" песни. Ролевое "Мы"

8. "Баллада о детстве"

9. "Таганка"

10. Последние годы

11. Свобода

V. "Но вспомнил сказки, сны и мифы..."

Истоки народнопоэтической образности

1. Фольклор и миф

2. Цифры и числа

3. "Лево" и "право"

4. "Вниз по Волге"

5. Запад и Восток

6. Баня

7. Кони.

8. Иные сказочные мотивы

9. Осознание бессознательного?

VI. "Теперь я — капля в море". "Высоцкое" барокко

1. Типологическое схождение

2. На уровне звука

3. От звука к концепту

4. Выразить невыразимое

5. Человек человеку...

6. Эмблема

7. Например, корабль

8. "А как быть с образами предметов?"

9. Парадигматика эмблем

10. Эмблематическая метасюжетность

11. Эмблемы, эмблемы...

12. Вопросы, вопросы...

13.

VII. "Я ваш брат". Общий знаменатель

___________________________________________________

"ВЫ ХРИП МОЙ РАЗБИРАЛИ ПО СЛОГАМ..."

ЖИВОЕ СЛОВО, ИЛИ — ЧТО ОН СКАЗАЛ?

И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.

Ф. М. Достоевский.

1. Парадокс присутствия

После того как поэт уходит и уже ничего не может добавить к сказанному, судьба его зависит от читателей. В этом неизбежном для всякого поэта состязании со временем у Владимира Высоцкого есть неоспоримые преимущества, но есть и своеобразные трудности. И те, и другие, как ни парадоксально, — а судьба Высоцкого богата парадоксами, — имеют общий источник: они обусловлены необычной формой бытования его поэзии в нашей культуре. В том, что эта поэзия — живая и продолжающая жить среди нас, не оставляет сомнения звучащий до сих пор (и, как говорится, "не приедающийся") собственный голос поэта, данный ему природой, обработанный его тяжким и счастливым трудом и ставший неотъемлемой частью нашей духовной реальности: не будь его — в чем-то существенном мы были бы иными.

А если учесть, что мы продолжаем не только слышать, но и видеть Высоцкого в его самых разных проявлениях и ипостасях, — станет ясно, что современная аппаратура впервые в истории Слова с такой полнотой опосредовала для нас то, что обычно скрыто за страницами книг и типографскими знаками, — живой образ поэта, личности со своим характером, манерой поведения, жестами, мимикой, особенностями речи. И все это само по себе, рядом и вместе со Словом и даже помимо него, воспринято нами как эстетическое явление. Какому другому поэту было дано судьбой столь многогранно "высказать себя", столь полно и целостно предстать перед лицом будущих поколений? Но при всей очевидности этого преимущества, именно оно и создает иллюзию легкой понятности, доступности оставленного поэтом Слова. И мы — его современники, в которых ощущение живого присутствия поэта особенно сильно, — более всего подвержены этой иллюзии.

В самом деле, мы годами привыкали слушать его как певца, как актера, сочиняющего песни для собственного исполнения, и, кажется, меньше, чем сам он, тяготились невозможностью встретиться с его "песнями" в полиграфическом исполнении. Избалованные роскошью его присутствия, многие ли из нас задавались тогда вопросом — уж не поэзия ли это? Что если поставить это на книжную полку — и в какой ряд? И что оно будет значить в этом ряду? Он смешил, забавлял, открывал нам глаза на жизнь, весело говорил о нас и о себе горькую правду, бередил память, выражал наши чувства и мысли, порой причинял боль осознанием тупика, в который мы зашли, и вновь подстегивал к рывку, к прорыву: "делай, как я", "еще не вечер"! Наш родной язык, измочаленный канцелярщиной и идиотизмом повседневности, страдал и воскресал в его голосе, становился веселым и вкусным, — и это тоже было в нашем сознании вне литературы (какая она тогда господствовала). Он был наш, он был с нами, этого вполне хватало, а его смерть могла быть только слухом, пугающим, но вскоре благополучно опровергаемым. Накануне похорон рядом с официальным некрологом в окне Театра на Таганке появилась надпись: "В это трудно поверить, об этом страшно подумать". До вопросов ли эстетики и поэтики было тогда?

Но когда поверить пришлось и стало ясно, что слушателям неизбежно предстоит стать еще и читателями, эти вопросы поднялись со всей остротой. От ответов на них зависела изначально самая возможность публикаций. Ведь дежурным аргументом режима, державшего мохнатую длань на печатном станке, было сразу же: "да разве он поэт?" Как будто хозяин длани что-то понимал, или мог понять в поэзии, — тот самый хозяин, который устами судьи Савельевой требовал от Иосифа Бродского документально подтвердить его принадлежность к поэтической гильдии.

Ненужность или, по крайней мере, необязательность печатного Высоцкого подразумевалась и в "аналитических" выступлениях немногочисленных, но вхожих в издательства недоброжелателей поэта. При практически полном отсутствии опыта печатной публикации (и чтения, и исполнения вне музыки) произведений Высоцкого им было нетрудно, вырвав из контекста две-три не самых удачных строки, "убедительно" показать, что секрет их воздействия скрыт вовсе не в слове (первоэлементе поэзии!), а в голосе, темпераменте, мелодии, — в чем угодно, а главное — в потакании неразвитому вкусу, деструктивным инстинктам и т. п.

Об этих попытках, может быть, и не стоило бы сегодня помнить, но к ним объективно примыкало подчас и добросовестное недоумение людей, действительно не находивших в печатном тексте равного по силе подтверждения знакомым переживаниям. Сказывался парадокс живого присутствия: читая Высоцкого, мы неизменно ловили себя на том, что любое его стихотворение внутренне, для себя, пропеваем его голосом с его интонациями и читать его, как "нормальных" поэтов, не умеем. Стихотворение оказывалось важно не само по себе, а — как знак, символ, будивший память о другом — целостном явлении. К тому же любая подборка стихотворений, журнальная или книжная, несла явственный отпечаток личности составителя, профиля издания, обстоятельств, в которых готовилась публикация. Высоцкий оказался разный и у каждого — "свой". Впору было и в самом деле усомниться: с поэзией ли мы имеем дело? Или это все же некий неизвестный прежде вид искусства, которому пока нет названия, как по этому поводу высказывался и сам Высоцкий? Имеет ли слово в этом искусстве самостоятельное художественное значение или может проявляться лишь в единстве с остальными компонентами?

2. Вес слова

Разумеется, и мелодии, и неповторимые интонации, и тембр голоса, и самый образ, лицо, взгляд — все сливалось в то уникальное художественное явление по имени Высоцкий, в котором свое место находили и зарифмованные слова. Но так происходит с каждым большим поэтом: на глазах современников он творит, прежде всего, самого себя как произведение искусства, и название этому искусству — жизнетворчество. То, что остается для чтения потомкам, — поэзия — инструмент, цель и свидетельство жизнетворчества. Инструмент — потому что диктует поведению человека-поэта свои законы, а это законы разума, добра и красоты; не примешь их в жизни — не дается поэзия. Цель — потому что лишь она традиционно переживает времена и дает поэту историческое бессмертие. Свидетельство — потому что в ней закодирована тайна его души. Только признав верховенство Слова во всей совокупности жизнетворческих усилий, действий, поступков поэта, мы можем понять его личность, жизнь, весть, посланную нам его судьбой. Оно — средоточие его поэтического сознания и главное средство определить себя в мире современников, в извечном потоке истории и культуры.

Сознательно или нет, — мы всегда, едва ли не с самого начала, чувствовали это и в голосе Высоцкого. Нам говорил об этом простой и всем знакомый опыт: когда не удавалось расслышать слово на некачественной фонограмме, мы многократно возвращали ленту магнитофона, стремясь понять, что он сказал. А когда настал час прощания, лейтмотивом стало: он говорил Правду. И это было прерогативой Слова.

Песни Высоцкого выполнили миссию, которую в отечественной культурной традиции всегда принимала на себя русская поэзия, — стали камертоном истины и нравственности, эталоном искренности, свободы и достоинства человека. Высоцкий пришел с этой миссией в эпоху, как никакая другая, враждебную поэзии и правде, в эпоху, как теперь понимают все, чрезвычайно опасную для духовного здоровья народа. Он был один из тех, чья деятельность была направлена на сохранение и утверждение в реальности естественных гуманистических основ народного самосознания, но отличался тем, что смог стать повсеместно слышимым в стране, где, казалось, глухота была обеспечена намертво и на века. И, сознавая эту свою уникальность, он исполнил свое "неформальное", как бы мы теперь сказали, но главное дело жизни самоотверженно и до конца.

Потому-то гибель поэта и была пережита как трагедия — личная для каждого и общенародная. И если кто-то питал надежду, что Слово умолкнет и забудется, — этой надежде не суждено было сбыться. Угроза молчания была уже нестерпима. Впервые, пожалуй, за десятки лет страна испытала шоковую потребность высказать себя. Все, что говорилось тогда на полуофициальных собраниях, стихийных поминках, в домах и поездах, видится теперь как сплошной, без границ, несанкционированный митинг вокруг могилы поэта (сакраментальное словосочетание для русской культуры!), на который вышел народ. Смерть Высоцкого проявила истинный вес и реальную цену Слова. Само имя его стало паролем, катализатором общественных процессов: по отношению к нему уже тогда обозначались и консолидировались будущие общественные партии.

Соответственно и вопрос об издании стихов Высоцкого лишь поверхностно относился к компетенции литературоведов или Союза советских писателей, в подтексте же скрывал зачастую предмет более кардинальных дискуссий, невозможных тогда в открытую: о степени антидемократичности общества, об антигуманности и кретинизме господствующего в стране тоталитарного режима, о несвободе человека и ежедневном надругательстве над его достоинством. Художественный феномен Высоцкого оказался нераздельно впаян в самую сердцевину нашей жизни. Любой разговор о нем был чреват или становился разговором о нас, наших бедах и перспективах. Сочувственное упоминание о нем или посвященная ему статья воспринимались, а нередко и являлись на самом деле формой косвенной критики существующего порядка и протеста против него. В этих условиях оказывалась невозможной по отношению к умершему поэту та плотная обструкция, которую ему так и не удалось преодолеть при жизни. Слишком одиозным, компрометирующим власти был прежний запрет. "Лучшее" из наследия Высоцкого необходимо было разрешить напечатать. В конце концов, ведь это только "слова, слова". Публика должна была сама убедиться, что ничего "особенного" в них нет. У властей тоже должен был появиться "свой" Высоцкий.

3. От "своего" — к "собственно" Высоцкому

Уже в этой — неважно, в какой мере сознательной, — диалектике запрета-разрешения просвечивает одна из главных проблем осмысления Высоцкого в 80-е годы, ставшие в нашей культуре поистине десятилетием Высоцкого, — столь всеобщим и устойчивым был интерес к нему. Эта проблема заключается в том, чтобы понять природу эстетической сущности и художественной ценности оставленного им поэтического наследия. Весь процесс публикации этого наследия демонстрирует приближение к осознанию важности этой проблемы и невозможности обойти ее.

Входя в литературу посмертно, поэт продолжал доказывать свое право на "место в строю", но найти и определить для него это место брались теперь другие, и это походило отчасти на соревнование между собой разных Высоцких — "своих" для издателей, составителей, редакторов. Вкусовые пристрастия соседствовали здесь с соображениями лояльности, приличия, цензурной проходимости стихотворений. Однако если поначалу преобладало стремление, особенно заметное в "Нерве", предписать Высоцкому его место, то в изданиях 1988-1989 гг. ему позволено гораздо больше самостоятельности. Если в начале десятилетия для успокоения общественного мнения издателю было дозволено и доверено под свою ответственность решить вопрос о том, что, собственно, у Высоцкого может быть отнесено к произведениям поэзии, — то более свободный издатель конца десятилетия, — и это хорошо видно, — стоит перед задачей, если не полного, то хотя бы пропорционального (в тематическом, жанровом, хронологическом плане) и потому более адекватного представления поэзии Высоцкого как таковой. Слово поэта, раскрепощавшее нас, раскрепощалось вместе с нами.

Сегодня, при всех неизбежных, а порой и досадных издержках первых публикаций, в литературный и читательский обиход уже введена значительная и, по-видимому, наиболее весомая часть наследия Высоцкого. Но это отнюдь не делает излишним, а напротив, предполагает дальнейшее расширение и углубление нашего знакомства с ним. Книжно-письменная фаза бытия поэта, отодвинув на второй или третий план споры о степени его принадлежности к другим видам искусства (театр, эстрада, музыка, кино), вступила в свои права и подчиняет своим внутренним законам наше отношение к нему, требуя осмыслить его наследие на новом уровне.

Стремление видеть напечатанным "всего" Высоцкого продиктовано не "фанатизмом" коллекционеров и любителей, которым, как обычно представляется, важнее всего иметь всё, до последней строчки, написанное им, да еще, по возможности, что пишется о нем или по его поводу. Хотя, будь даже и так, это все равно было бы ценно само по себе и целесообразно для нормального поддержания функций в живом организме культуры. Собирательство, бережное отношение ко всему оставленному поэтом — первая, необходимая и естественная реакция на угрозу быстротекущего времени смыть следы его пребывания среди нас, зализать и изгладить зигзаги и шероховатости его пути. В самых непритязательных, на первый взгляд, недостаточно обдуманных или экспромтных фрагментах, заготовках, вариантах, мимоходом брошенных отдельных строчках или словах порой может содержаться непосредственная, подсознательная реакция на события и обстоятельства, высвечивающая, иногда неожиданно рельефно, ту или иную грань поэтического мироощущения, ведущая внимательного читателя к открытию. Помнить об этом хотелось бы посоветовать тем людям, которые полагают ненужной, этически сомнительной, а то и вредной для репутации поэта публикацию "всего" Высоцкого. Его уже ничто и никто не может дискредитировать, и меньше всего — он сам себя. А вот постоять за себя он способен, как немногие.

То же самое можно отнести и к многочисленным воспоминаниям и свидетельствам о жизни поэта — любое из них бесценно и займет свое место в наших представлениях о нем. И опять-таки, о каких бы грустных и неприятных подробностях ни шла речь, важна та степень, в какой свидетель сознает сам или дает понять читателю отношение предмета воспоминаний к главному, чему отдана жизнь поэта, — к его Слову. Противоречия здесь неизбежны. Ведь любой человек — и Высоцкий тоже — в определенной мере представляет собой проекцию окружающих его современников и живет в мире, творимом их нравственными (и не всегда нравственными) усилиями вослед предшественникам. Он сам — продукт этого мира, а его поэзия — это продолжение и обратное воздействие на мир. Поэтому важны и воспоминания, выдающие желаемое за действительное, и интерпретации с недобрым умыслом: в конце концов, они характеризуют и самих интерпретаторов и мемуаристов, населявших жизненное пространство, отмеченное явлением поэта. Конечно, хотелось бы, чтобы эту двойную ответственность осознавали все, кто принимается писать о Высоцком...

Можно спорить о нем, о том, какой он был, какая его поэзия. Спор будет плодотворен настолько, насколько его участники свободны от стремления навязать друг другу и утвердить "в потомстве" образ "своего" Высоцкого и, напротив, насколько они устремлены к постижению "собственно" Высоцкого. Никто в этом споре не застрахован от ошибок, и никому не гарантировано обладание абсолютной истиной. Люди, всерьез обращавшиеся к поэтическому слову Высоцкого как к предмету исследования, наверняка скажут, какое это сложное и — опять же! — уникальное для нашего времени художественное явление, которое отнюдь не исчерпывается тем важнейшим, но все же скорее социально-нравственным, чем эстетическим, обстоятельством, что поэт "ни единою буквой" не лгал. В этом обстоятельстве, следует прямо признать, он был отнюдь не фатально одинок, а скрытый в его поэзии секрет особой притягательности не объясняется только этим. Понять магическое нечто, что превращает правду в поэзию, и значит — приблизиться к "собственно" Высоцкому, но одновременно (вновь — парадокс) значит и почувствовать его по-настоящему "своим" — освоить.

Задача эта, по-видимому, бесконечна. Так, во всяком случае, обстоит дело с большими и незаурядными явлениями искусства. Они обладают способностью самостоятельно и независимо жить во времени, изменяться, ставить перед людьми, которые к ним обращаются, новые, непредвиденные прежде вопросы, формировать новое восприятие. Процесс изучения такого явления превращается во взаимодействие двух меняющихся величин — познающего сознания и предмета рассмотрения: они открывают друг в друге и друг для друга новые грани совпадения и взаимопроникновения. Вот почему Шекспир, Пушкин, Достоевский принципиально неисчерпаемы и всегда новы. В этом ли ряду стоит Высоцкий? На такие вопросы отвечает время, хотя оно же их и задает. И если есть предчувствие положительного ответа, то не все ли равно, когда он прозвучит окончательно и бесповоротно? Никуда он не уйдет. Мы же пока живем в такое время, когда совсем недавно еще был слышен вопрос "да разве он поэт?"

Что же это за поэт, в судьбе которого на таком исторически мимолетном промежутке времени встречаются столь взаимоотталкивающиеся вопросы? Что за поэт, при жизни удостоенный такой славы, какая иному не выпадает и веками, а между тем и среди своих современников вовсе не бесспорно считающийся поэтом? Вот в этом "что" и заключен, на наш взгляд, главный сейчас вопрос. Иными словами: нам необходимо описание художественной специфики поэзии Высоцкого именно в этом качестве — как явления искусства Слова.

Эта потребность ощущается давно. Справедливости ради следует отметить, что первые попытки приблизиться к пониманию поэтики Высоцкого относятся ко времени его жизни. Одной из самых ранних и достойных запоминания, насколько нам известно, была статья Н. Крымовой "Я путешествую и возвращаюсь..." в которой, несмотря на общую "эстрадную" направленность, несколько прицельных замечаний о "содержании" песен уже намечали аспекты возможного изучения поэтического слагаемого в творчестве Высоцкого. В дальнейшем, понятно, этот процесс был чрезвычайно затруднен и в 80-е годы начинался практически заново, но тем интенсивнее нарастал. Сегодня он уже сам по себе достоин быть объектом культурологических, социально-психологических или историко-литературных изысканий. Среди сотен посвященных творчеству Высоцкого публикаций мы посоветовали бы читателю обратить внимание на статьи и предисловия к стихотворным сборникам, принадлежащие перу Ю. Андреева, Ю. Карякина, Н. Крымовой, Вл. Новикова, В. Толстых. Этот список, безусловно, может быть и гораздо длиннее. Работы этих авторов, на наш взгляд, выделяются тонкой наблюдательностью, профессионализмом, концептуальностью.

Книга, которую Вы, уважаемый читатель, держите в руках, — это одна из попыток описания некоторых, важнейших, как нам представляется, аспектов поэтической системы Высоцкого.

читать полностью>>>