В своих интервью Высоцкий неоднократно указывал на песни о войне как на важнейший пласт своего творчества, подчеркивая глубинную связь этой темы с опытом театральной работы на Таганке: одним из своих любимых поэт называл спектакль "Павшие и живые". Размышляя о подобных песнях, бард отметил двуединство их широкого общенародного содержания ("война всех коснулась") и пристального вглядывания в экзистенцию личности, оказавшейся в "пограничной" ситуации, на грани катастрофы: "Я стараюсь для своих песен выбирать людей, находящихся в момент риска, которые в каждую следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти... И чаще всего я нахожу таких героев в тех военных временах, в тех сюжетах" . При выявленном исследователями жанровом многообразии военной лирики Высоцкого (баллада, новелла, рассказ, эпизод и т.д. ) именно баллада с присущей ей напряженно-трагедийной сюжетной динамикой становится здесь доминантой, эволюционируя и прирастая элементами иных жанровых образований.

Вектор эволюции военных баллад Высоцкого прочерчивается уже в его ранних песнях, близких по тематике и стилю "блатному" фольклору.

Генетическая взаимосвязь "блатных" и военных баллад привносит в последние социальную остроту, колорит динамичного разговорного слова, заключающего в себе трагедийный исторический опыт военных и послевоенных лет. Так, по своему мироощущению и социальному статусу рассказчик в песне "Ленинградская блокада" (1961) "вбирает и соединяет в себе героев "дворовых" и военных песен" , его слово парадоксальным образом заряжено и исповедальным лиризмом, и неприкрытой иронией в адрес "граждан смелых", что "в эвакуации читали информации // И слушали по радио "От Совинформбюро"". Композиционная и ритмическая динамика, контрастный эмоциональный фон обусловлены здесь чередованием "эпичного" по степени детализации повествования о блокаде – и рефренов, представляющих прямое, саркастическое обращение к "гражданам с повязкою". Изначально героический план изображения блокадного лихолетья обогащается нотами острой социально-критической рефлексии:

Я вырос в ленинградскую блокаду,

Но я тогда не пил и не гулял.

Я видел, как горят огнем Бадаевские склады,

В очередях за хлебушком стоял.

Граждане смелые,

а что ж тогда вы делали,

Когда наш город счет не вел смертям?

Ели хлеб с икоркою, –

а я считал махоркою

Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам.

Счастливо избегая официозной фальши в изображении войны, поэт-певец шел к освоению сущности этой темы от осмысления внешне "периферийных", оборотных сторон военной действительности, не несущих в себе очевидной героики.

В песне "Про Сережку Фомина" (1964) повествование развертывается на жанровом уровне "анекдота", житейской истории, приобретающей, однако, широкий социально-исторический смысл и охватывающей значительную временную дистанцию – от кануна войны до послевоенных лет. Драматизированная повествовательная структура произведения включает различные голоса времени – и "остросюжетный" рассказ центрального героя, и речь Молотова о начале войны, и разговор в военкомате. Величественное слово о войне соединяется с горько-сатирическим изображением укрепившейся в общественной жизни неправды:

... Но наконец закончилась война –

С плеч сбросили мы словно тонны груза, –

Встречаю я Сережку Фомина –

А он герой Советского Союза...

В неподцензурной по духу авторской песне закономерным становится и обращение к судьбам "штрафных батальонов" на фронте – тема, пронзительно прозвучавшая уже в песне "Цыган-Маша" Михаила Анчарова (1959), чья поэзия была одним из важных творческих ориентиров для молодого Высоцкого.

В песне Высоцкого "Штрафные батальоны" (1964) впервые в творчестве барда на авансцену выступает непосредственно "драматургия" балладного действия, заключенного в предельно сжатые пространственно-временные рамки и знаменующего крайнюю степень экзистенциального напряжения героев-"штрафников", чьи вызов судьбе, игра со смертью выражены в голосе собирательного, "ролевого" повествователя. Песенный рассказ обретает психологическую убедительность благодаря его пропитанности "солью" разговорного языка ("Гуляй, рванина, от рубля и выше..."), сквозным антитезам, служащим для обозначения "пограничного" положения персонажей ("кому – до ордена, а большинству – до "вышки"). Эффект непосредственной вовлеченности повествователя и слушателя в ход событий достигается за счет повторяющейся фиксации времени и точных обстоятельств действия в "сценических" ремарках: "Вот шесть ноль-ноль – и вот сейчас обстрел...".

Уже в военных балладах Высоцкого середины 1960-х гг. намечаются пути символизации, мифопоэтического расширения их образного мира.

В "Братских могилах" (1964) это совмещение пространственно-временных планов ("Здесь раньше вставала земля на дыбы, // А нынче – гранитные плиты"), постепенное перемещение балладного действия в сферу душевной жизни героя, национальной исторической памяти. Ослабление внешнего сюжетного движения "компенсируется" усилением сквозных образов первостихий бытия – земли, огня, – которые в позднейших песнях поэта станут основой мифопоэтических обобщений:

А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк,

Горящие русские хаты,

Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,

Горящее сердце солдата.

Перспективы усложнения композиционного рисунка и жанровых параметров военных баллад намечаются и в известной "Песне о звездах" (1964). Певец избрал здесь оригинальный повествовательный ракурс – исповеди о дорогах войны, о судьбе в целом, которая звучит уже из "посмертья": "С неба свалилась шальная звезда – // Прямо под сердце...". Действие разворачивается и в эмпирическом пространстве поля боя, и в сознании напряженно осмысляющего свою судьбу безвестного погибшего солдата. Его живое слово отражает индивидуальный опыт миропереживания и ориентировано на простые ценности мирной жизни ("Я бы Звезду эту сыну отдал"), на целостное восприятие природного бытия: "Звезд этих в небе – как рыбы в прудах...". Смысловой "нерв" песни таится в противопоставлении этого слова безликим формулам официальных приказов, вследствие чего ролевое повествование "маленького" участника войны наполняется сатирическим нотами:

Нам говорили: "Нужна высота!"

И "Не жалеть патроны!"...

Вон покатилась вторая звезда –

Вам на погоны...

Как и в последующих военных балладах, интенсивное действие, ядром которого стало катастрофическое событие, сопряжено в песне и с развитием символического образного ряда: "звездная" метафорика сводит воедино вещественно-конкретное и бесконечное, напоминая как о героической, так и о постыдной стороне фронтовой реальности; воплощая собой и благодатную надежду героя на спасительное небесное начало, и его роковую встречу с "шальной звездой" судьбы...

Продуктивной тенденцией в жанровом развитии военной баллады Высоцкого становится ее обогащение элементами поэтической "новеллы", основанной на изображении детально прорисованного эпизода, – как в песнях "Высота" (1965), "Сыновья уходят в бой" (1969), "Разведка боем" (1970) и др.

В первой из них новеллистическое начало проступает в пульсирующем ритме сюжетного изображения эпизода решающего сражения, в редукции экспозиционной части и преобладании отрывистых и энергичных фраз, отдельными штрихами запечатлевающих кульминационные сцены: "Вцепились они в высоту как в свое. // Огонь минометный, шквальный...". Песенная новелла Высоцкого характеризуется сознательным опущением промежуточных сюжетных звеньев, концентрацией трагедийного мироощущения, в глубинах которого зреет философское обобщение: "Но, видно, уж точно – все судьбы-пути // На этой высотке скрестились...". Выражая грани общенационального опыта жизни на войне, эта новелла вбирает в себя элементы фольклорной образности и сюжетики: "Семь раз занимали мы ту высоту – // Семь раз мы ее оставляли".

Поэт-певец использует многообразные ракурсы в передаче самой динамики эпизода боя, что создает эффект непосредственного авторского присутствия в изображаемой сцене. В песне "Сыновья уходят в бой" этот эпизод раскрывается как во взгляде смертельно раненного солдата ("Я падаю, грудью хватая свинец"), так и в имеющем архетипический смысл образе отцов и матерей, провожающих детей на войну: "Мы не успели оглянуться – // А сыновья уходят в бой!". Историческая реальность всего происходящего наполняется – благодаря широким образным обобщениям – онтологическим звучанием, а противостояние врагу, подкрепляемое мистическим единением с землей, совершается во имя спасения мироздания от гибели: "А я для того свой покинул окоп, // Чтоб не было вовсе потопа".

Сам кульминационный эпизод войны порой облекается у Высоцкого и в композиционную форму обращения героя-повествователя к близким сослуживцам – как, например, в "Военной песне" (1966), где "объективное" повествование синтезируется с прямой речью рассказчика и того собирательного воинского множества, частью которого он себя ощущает. Иногда сам эпизод войны может раскрываться косвенно ради выдвижения в фокус песенного рассказа не яркой героики балладного события, а его ужасающей оборотной стороны:

С кем в другой раз ползти?

Где Борисов? Где Леонов?

И парнишка затих

Из второго батальона...

("Разведка боем")

Присущие песенной поэзии Высоцкого разнообразие персонажной сферы и связанное с этим "многоголосье" оказались характерными и для военных баллад. Различные диалоговые формы нередко образуют здесь кульминацию в развитии фронтового эпизода.

Так, в песне "Он не вернулся из боя" (1969) происходит заметное углубление психологической перспективы. Не эффектный эпизод боя, но катастрофическое мироощущение человека на фронте, сквозное соположение беспечного повседневного существования и пропасти небытия, разверзшейся в ходе войны, – выдвигаются здесь в центр и образуют новый ракурс самопознания лирического "я":

Мне теперь не понять, кто же прав был из нас

В наших спорах без сна и покоя.

Мне не стало хватать его только сейчас –

Когда он не вернулся из боя...

Прерванный диалог ("Друг, оставь покурить!" – а в ответ – тишина..."), становясь кульминацией психологического повествования, переносит центр тяжести балладного действия в область душевной жизни героя, проецирующего случившееся на собственную судьбу: "...только кажется мне – // Это я не вернулся из боя". Выстраданный индивидуальный опыт расширяет здесь сферу художественной реальности, простирающейся теперь за грань эмпирического существования ("Наши мертвые нас не оставят в беде"); углубляет привычное восприятие природного космоса, который становится противовесом потрясенной действительности: "Тот же лес, тот же воздух и та же вода... // Только он не вернулся из боя". Ту же форму прерванного диалога Высоцкий применит и в песне "О моем старшине" (1971), где трагизм фронтовой повседневности предстанет в подвижной диалогической речевой ткани, в мозаике эпизодов бытового общения, обретающего не меньшую психологическую значимость, чем непосредственное изображение батальных картин:

И только раз, когда я встал

Во весь свой рост, он мне сказал:

"Ложись!.. – и дальше пару слов без падежей. –

К чему две дырки в голове!".

И вдруг спросил: "А что в Москве,

Неужто вправду есть дома в пять этажей?..".

Над нами – шквал, – он застонал –

И в нем осколок остывал, –

И на вопрос его ответить я не смог...

"Новеллистичные" по своей сюжетно-композиционной структуре военные баллады Высоцкого нередко ведут к масштабным обобщениям о судьбе как самого лирического или "ролевого" героя, так и целого поколения.

Песня "Тот, который не стрелял" (1972) выходит по своему содержанию далеко за пределы единичного экстраординарного военного эпизода, приобретая контуры философской баллады о таинственном скрещении и взаимозависимости жизненных путей на войне, о ценности личностного, противостоящего "общему" и "коллективному", выбора в момент крайнего испытания: "Никто поделать ничего не смог. // Нет – смог один, который не стрелял...". А в эпически многомерной по охвату общенародной и индивидуальных судеб "Балладе о детстве" (1975) именно внешне разрозненные эпизоды военных лет становятся "зернами" целостной балладной "автобиографии", вместившей калейдоскоп характерных для военной и послевоенной эпохи человеческих портретов:

...Не боялась сирены соседка,

И привыкла к ней мать понемногу,

И плевал я – здоровый трехлетка –

На воздушную эту тревогу!

Да не все то, что сверху, – от Бога, –

И народ "зажигалки" тушил;

И как малая фронту подмога –

Мой песок и дырявый кувшин...

Эпическое расширение предмета изображения в военных балладах Высоцкого стимулировало процесс циклообразования в рамках этого жанра.

В "ролевой" дилогии "Две песни об одном воздушном бое" (1968) батальный эпизод выведен в восприятии и самого летчика, и одушевленного самолета-истребителя. Это позволяет представить напряженную "драматургию" сражения в различных ракурсах: одновременно в предметно-бытовой детализации эпизода поединка "на пике" и в онтологическом аспекте. Герой и его боевая машина, с равной степенью напряженности ощущают себя на грани небытия в "последнем бою" со смертью, временем, с ограниченностью своего материального существа. Запечатлевая динамику боя каждый со своей точки зрения, что придает балладному действию стереоскопическую выпуклость и психологичность, оба повествователя совпадают в прозрении мистического смысла совершающегося события. Если у героя первой части дилогии в переживании горя крепнет потребность в обращении к Богу, во взыскании райской благодати и вечности ("Мы Бога попросим: "Впишите нас с другом // В какой-нибудь ангельский полк!"), то "самолет-истребитель", ощущая небо своей "обителью", угадывает в трагическом усилии "последнего боя" путь к гармонизации всего сущего: "А кажется – стабилизатор поет: // "Мир вашему дому!"". Дилогия ярко демонстрирует единство многообразных жанрово-повествовательных форм военной поэзии Высоцкого: "эпического" рассказа о бое, проникновенной лирической исповеди, а также проявляющихся в многочисленных обращениях к фронтовому товарищу, к Богу диалоговых элементов.

В позднейшей поэтической "дорожной" трилогии 1973 г., ("Из дорожного дневника", "Солнечные пятна, или пятна на солнце", "Дороги... дороги..."), созданной под впечатлением от автомобильной поездки с М.Влади во Францию, в призме автобиографических впечатлений, пейзажных лейтмотивов разворачивается объемное эпическое полотно минувшей войны. Погружение в стихию родовой и национальной памяти актуализирует работу воображения лирического героя, в пространстве которого вырисовывается персонажный мир: и "глаза из бинтов", "заглянувшие в кабину", и "сержант пехоты", "восемь дней как позавтракавший в Минске", и стоящие под Варшавой танкисты... Балладная сюжетная динамика, представая в ретроспективном изображении, сращивается с ритмом мерного эпического повествования о болезненных, замолчанных эпизодах войны:

Военный эпизод – давно преданье,

В историю ушел, порос быльем –

Но не забыто это опозданье,

Коль скоро мы заспорили о нем.

Почему же медлили

Наши корпуса?

Почему обедали

Эти два часа?

"Внутреннее" действие в произведении, основанное на взаимопроникновении личностной экзистенции лирического "я" и исторического опыта, проступает в овеществленных образах времени ("Я впустил это время, замешенное на крови") и памяти: "Память вдруг разрытая – // Неживой укор...". Экспрессивные пейзажные образы, знаменующие погружение в глубины памяти, которая хранится природным миром, раздвигают горизонты мироощущения лирического "я", вводя его в русло всеобщего, народного переживания фронтовых событий:

Здесь, на трассе прямой,

Мне, не знавшему пуль,

показалось,

Что и я где-то здесь

довоевывал невдалеке, –

Потому для меня

и шоссе словно штык заострялось,

И лохмотия свастик

болтались на этом штыке.

Значимым вектором эволюции военной баллады Высоцкого стало и ее тяготение к балладе философской, а также к основанной на архетипических образах притче ("Еще не вечер", "Песня о Земле", "Мы вращаем Землю" и др.).

Вселенское расширение масштаба балладного действия происходит в "Песне о Земле" (1969), где мифопоэтический образ сожженной, но неподавленной Земли символизирует потаенное бытие природного мира, отражая народные беды военного лихолетья. Диалогическая композиция песни выстраивается вокруг имеющего философский смысл спора о мистической жизни Земли, о ее бессмертии и устоянии перед лицом потрясений: "Кто сказал, что Земля умерла? // Нет, она затаилась на время!". Решающее значение приобретает в этом споре постижение родства страданий Земли с надрывом человеческой души, души поэта-певца: "Звенит она, стоны глуша, // Изо все своих ран, из отдушин". Болезненная острота памяти о войне художественно выразилась в оксюморонности словесных образов: "Обнаженные нервы Земли // Неземное страдание знают". Авторская мысль тяготеет здесь к сплавлению временного и вечного: сквозь "разрезы", "траншеи", "воронки" проступают субстанциальные основы жизнепорождающей стихии материнства, тайной музыкальной гармонии мироздания.

Одушевленный образ Земли становится активной действующей силой военного похода и в песне "Мы вращаем Землю" (1972). Элементы маршевой ритмики передают здесь напряженную сюжетную динамику баллады, запечатлевшей не только реально-исторический, но и мистический смысл пешего продвижения обороняющих свою Землю войск. Свойственная балладам Высоцкого экстраординарность событийного ряда, организующего пространство и время в произведении, проявилась в том, что хронотоп стихотворения отчасти родственен архаическому восприятию природы: все события войны "укладываются" как бы в один "былинный день", заключающий полноту природного цикла. В потрясенном войной сознании воспринимающего "я" смещаются привычные координаты картины мира: "Солнце отправилось вспять // И едва не зашло на востоке". Расширение пределов личностной экзистенции, всеобщий масштаб коллективного переживания ("Шар земной я вращаю локтями") обостряют ощущение связи движения "оси земной" с этапами балладного действия. Венцом военного подвига становится здесь восстановление нарушенных ритмов природного бытия, привычного круговращения Земли: "Но на запад, на запад ползет батальон, // Чтобы солнце взошло на востоке". На первый план выдвигается пронзительное ощущение родства внутренней жизни лирического "мы" с духом Земли – в ее как вселенской ипостаси, так и в единичных реалиях:

Животом – по грязи, дышим смрадом болот,

Но глаза закрываем на запах.

Нынче по небу солнце нормально идет,

Потому что мы рвемся на запад.

Руки, ноги – на месте ли, нет ли, –

Как на свадьбе росу пригубя,

Землю тянем зубами за стебли –

На себя! От себя!

Таким образом, военная баллада в творчестве В.Высоцкого оказывается открытым жанровым образованием, вступающим в активное взаимодействие и с балладой философской, и с лирической исповедью, и с поэтическими "новеллами". Передавая трагедийный накал частных эпизодов войны, она обнаруживает в себе значительный потенциал эпохальных, бытийных, мифопоэтических обобщений, становясь одним из ключевых путей творческого самовыражения поэта-певца в его причастности к общенародному историческому опыту.