Факт этот примечателен тем, что знаменует собой некий рубеж, отделяющий начальный этап изучения наследия Высоцкого, неизбежно обостренно личностный, породивший любопытный жанр статьи, в которой творчество и биография поэта чаще всего становились материалом для осмысления автором собственной духовной биографии, от следующего — "монографического", устремленного к поэзии Высоцкого как самостоятельной художественной данности.

Конечно, рубежность названных книг, да и сам рубеж весьма условны. Один этап не отменяет и не заменяет другого. И тем не менее многое из того, что будет написано о Высоцком в ближайшие годы, прямо или косвенно будет сориентировано на те представления о специфике его поэзии, которые сформулированы в этих книгах. И дело не в том, что они содержат бесспорные истины или, наоборот, требуют срочного опровержения. Просто они — из первых, обращенных к коренным, фундаментальным проблемам мироотношения, миропонимания и поэтики Высоцкого. К тому же, обе книги располагают к диалогу. Попробуем включиться в него.

Прежде всего следует отметить, что книги очень разные. Вл. Новиков выступает прежде всего как критик, не чурающийся публицистичности. Поэтому и богатый арсенал науки о литературе используется им весьма ограниченно, лишь в той мере, в которой он (арсенал) нужен ему для аргументации собственных мнений, взглядов, оценок. Да и само "поле" исследования заполнено фактами, именами, литературными явлениями в объеме и содержании, которые определяются не только логикой материала, но и логикой его, Вл. Новикова, ассоциаций, пристрастий и т. д. Понимая это, критик часто завершает разговор о том или ином стихотворении, теме, аспекте поэзии Высоцкого замечанием: другой может (и вправе) увидеть и понять все иначе.

Книга А. В. Скобелева и С. М. Шаулова строится на иных основаниях. Перед нами исследование собственно литературоведческого плана, в котором анализ отдельных стихотворений сочетается со стремлением увидеть их место в поэтической системе Высоцкого. Это, в свою очередь, позволяет авторам уяснить, прописать те незримые нити, посредством которых поэзия Высоцкого сообщается с отечественной классикой (от фольклора до Достоевского).

Принадлежа разным жанрам, оба исследования имеют своим предметом поэзию Высоцкого как некое единство, завершенный художественный мир, живущий по своим законам. Вл. Новикову это единство представляется в образе Книги: "Книга Высоцкого — это своеобразный дом песен с тематическими "этажами". Каждое "окно" располагается и по вертикали, и по горизонтали". Самого критика интересует, выражаясь его же языком, "конструкция" этого "дома". Первый ее элемент — слово Высоцкого. Второй — принцип "столкновения двух идей".

Что же это за элементы и какую нагрузку они несут? По Вл. Новикову, слово Высоцкого — это слово "двусмысленное", "двуголосое", "сюжетное", "гиперболическое", "игровое", наконец, "веселое". Критик точно подметил: "...в песнях Высоцкого русская поэзия шагнула навстречу прозе, навстречу сюжетности". Действительно, большинство стихотворений Высоцкого — это либо баллады, либо стихотворные новеллы, в которых герой предстает перед нами с несвойственной, казалось бы, для лирики полнотой и отчетливостью. Вл. Новиков связывает "сюжетность" слова Высоцкого с тем, что он резко сдвинул традиционную границу, отделяющую "прозаическое" от "поэтического". Глава, посвященная этой проблеме ("Стих и проза"), на, мой взгляд — лучшая в книге. Анализ процесса "прозаизации" поэтического языка Высоцкого, характерных особенностей ритма, метра, рифмы в конечном итоге сведены к принципиально важному для понимания мироотношения поэта обстоятельству. Все они — результат введения в сферу художественного (а следовательно, ценностного) освоения тех пластов действительности и самосознания человека, которые до Высоцкого художественно, ценностно значимыми не являлись. К этой теме мы еще вернемся, поскольку у Вл. Новикова она лишь намечена. Здесь же ограничимся указанием на то, что залогом продуктивного описания этого аспекта поэзии Высоцкого в данном случае является, как кажется, соответствие материала и принципов его описания.

Иначе обстоит дело в случае, когда критик пытается обосновать тезис о слове Высоцкого как "веселом": "...в "Райских яблоках", где речь идет о собственной смерти, о гибели, автор играет с фразеологизмом "не ударить в грязь лицом", буквализуя его: "В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок..." В этой веселости, в игре — несломленность перед лицом смерти". Вывод, сделанный критиком, кажется поспешным и удивительно знакомым. "Несломленность... перед лицом смерти" — то ли из статьи Ф. Кузнецова, то ли из отчетного доклада по поводу очередной годовщины. Песня-то о другом, о том, что умереть — не значит стать свободным, ибо и рай, как оказалось, тоже зона, где "стреляют без промаха в лоб". Что же касается "игры с фразеологизмом", то перед нами, скорее, пример горчайшей иронии, вбирающей в свой бесконечный круговорот и героя, и нас, читателей-слушателей. Совсем не весело в этом круговороте.

К сожалению, тот же результат Вл. Новиков получает и тогда, когда описывает второй конструктивный элемент поэтической системы Высоцкого (с. 53) — принцип "столкновения двух идей" (глава "Нужные вопросы"). Здесь, может быть, наиболее показателен разговор о стихотворении "О фатальных датах и цифрах". Для Вл. Новикова стихотворение явно делится на две части, соответствующие двум точкам зрения: "Согласно первой поэт реализует себя только при условии трагической судьбы, преждевременной и страдальческой гибели", вторая точка зрения состоит в том, что настоящий поэт может прожить и внешне спокойную жизнь, "нося страдание в душе". И чуть ниже: "Две взаимоисключающие мысли, здесь выраженные, равноправны перед лицом истины, перед лицом жизни". Интересно: критик, настаивающий на "двуголосости" слова Высоцкого, понимает этот термин буквально. Парадокс в том, что голосов действительно два (а, может быть, и больше), но соотнесены они не только с "истиной", но и между собой, чего Вл. Новиков почему-то не видит ("взаимоисключающие", "равноправные"). Мало того, разным "голосам" принадлежат не разные "слова" (части стихотворения), а каждое, любое его "слово". Поэтому и само стихотворение не делится на две части, а представляет собой арену взаимодействия, взаимоперетекания разных позиций, разных взглядов, когда в "чужом" обнаруживается "свое", а "свое" оформляется в соприкосновении с "чужим". Да и о равноправии здесь говорить трудно. Неужели действительно равноправны открыто провокационная, нравственно деформированная позиция, прорывающаяся в вопросе-утверждении "Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!", и та, иная, "жалеющая" "приверженцев фатальных дат и цифр"? И что это за "истина", если перед ней равноправны такие позиции?

Наметившееся в этих примерах несовпадение реального содержания стихотворений с тем, которое обнаруживает в них Вл. Новиков, становится совершенно очевидным и повергающим в недоумение там, где критик, признавая за поэзией Высоцкого и философичность ("кантианец"), и "космичность", в конкретных анализах демонстрирует настойчивое стремление прочитать поэтический текст в публицистическом ключе. Так, комментируя стихотворение "Бег иноходца", он пишет: "личность, и народ ("конь" и "табун" — В. Ч.) в условиях тирании не могут реализовать своих возможностей. Нет никаких стимулов трудиться, стремиться быть первым. Наоборот, возникают желания разрушительные:

Нет, не будут золотыми горы —

Я последним цель пересеку:

Я ему припомню эти шпоры —

Засбою, отстану на скаку!..

Но на самом деле не было этого. Ибо для народа нашего, и для российской интеллигенции чувство долга оказалось превыше всего:

Что со мной, что делаю, как смею —

Потакаю своему врагу!

Я собою просто не владею —

Я прийти не первым не могу!

И "пришли первыми" в Берлин, и работали за нищенскую мзду, не припоминая жестокой Отчизне раскулачивания, расстрелы, гибель близких. И не могли не "прийти первыми" к решению своих научных задач Королев и Туполев, работавшие за решеткой, не припоминали они "жокею" — генералиссимусу те шпоры, которые он им вонзал в бока. Правильно ли это? Автор не спешит с однозначной оценкой..."

Не буду говорить о том, насколько такой ход, рассуждений обедняет смысл стихотворения, насколько искажает его (из стихотворения изъята и не прокомментирована последняя строфа). Скажу о другом. За этим и рядом других, фрагментов книги (см. рассуждения о "Песенке про Козла отпущения", о пушкинской цитате в стихотворении "Про речку Вачу и попутчицу Валю") встает позиция самого критика, суть которой, если коротко, в следующем. В. С. Высоцкий — большой советский поэт, поэт "нашей бучи", понятой им правильнее, чем другими. ("предтеча перестройки", как сказал другой критик), но все такой же "боевой" и "кипучей". В этом, думаю, основной изъян книги (точнее, "сходной позиции) Вл. Новикова, дело в том, что Высоцкий не был советским поэтом в привычном для нас смысле этого словосочетания. Советская действительность реанимировала тип поэта, возникшего в XVIII веке — поэта, способного существовать только в до него и без него сформулированной и возведенной в ранг "истинной", потому что "верной" системе социальных, нравственно-этических, эстетических ценностей, из которых изъято то, что делает человека самим собой, но сохранено и умножено все, что делает его неотличимым от других. Сам XVIII век был взят как исходная точка (можно взять и другие — социалистический реализм вообще есть явление интересное и по-своему уникальное, соединившее в себе приметы и мифа, и фольклора, и романтизма, и... и т. д.). А далее все пошло уже иначе. Система ценностей могла трансформироваться в каком угодно направлении — от проклятий в адрес "убийц в белых халатах" до "оттепельного" Бондарева и "перестроечного" Евтушенко. Неизменным оставалось одно — стремление ограничить человека рамками того, что нужно системе сегодня, растворить его в кипящем котле бесконечных социально-политических и экономических новации. Короче, сделать его существом социальным и только социальным, внушить ему, что он пришел в этот мир, чтобы пересоздать его, изменить, Естественно, только к лучшему. Что, другие уже пытались и у них не получилось? Значит, были допущены ошибки. Мы их нашли, исправили, так что вперед и выше.

Здесь время перейти к книге А. В. Скобелева и С. М. Шаулова. Для них Высоцкий — большой русский поэт, ориентированный на материал горячей современности, по освещавший ее под углом зрения, никак не совпадавшим с тем, какого бы ей хотелось. Эта исходная .позиция позволяет авторам избежать разговора о поэтах-современниках. И это не обедняет, а обогащает книгу, так как дает возможность развернуть широкий историко-литературный и культурный контекст, которому поэзия Высоцкого и принадлежит, частью которого и стала.

Авторы настаивают на мысли, что Высоцкий принадлежит группе отечественных писателей, сохранивших "верность великой миссии", о которой говорил Достоевский: "Когда раскол народного духа, казалось, достиг степени совершенной раздробленности, а смысл человеческой жизни готов был 'Свестись к значению мертвой вещи или одномерной функции, — раздался хриплый, "отчаяньем сорванный" голос "всемирной отзывчивости" л заговорил о человеческом в человеке".

Такое понимание места и роли поэзии Высоцкого в истории отечественной литературы и культуры кажется мне более соответствующим ее природе, ее истинному пафосу. Именно оно (с.54) позволяет А. В. Скобелеву и С. М. Шаулову, минуя массу мнимых опосредований, которых не избежал Вл. Новиков, заговорить о действительно важнейших компонентах поэзии и позиции Высоцкого. И для них слово Высоцкого —"двуголосое", "диалогическое". Но понимание природы этого явления принципиально отличается от того, которое предлагает Вл. Новиков. Опираясь на разработки крупнейших историков и теоретиков литературы, прежде всего М. М. Бахтина, А.В. Скобелев и С.М. Шаулов убедительно показывают диалогический характер всей лирической системы Высоцкого. Диалогической не только в "лингвистическом" плане, но прежде всего в плане идеологическом и социокультурном. Здесь я выделил бы предложенную авторами интерпретацию стихотворения "Инструкция перед поездкой за рубеж, или полчаса в месткоме" ("Я вчера закончил ковку..."), в котором они обнаруживают и интересно комментируют фольклорный пласт в сознании героя, удивительно прихотливо переплетающийся, перекликающийся с обрывками сведений из газет, политинформаций, слухов и т. п. Фольклорный элемент играет в обыденном сознании героя функцию хранителя человеческого, живого и жизнеспособного начала, пусть искаженно, пусть почти в бурлескной форме, но все-таки помогающего герою оставаться живым, способным на человеческие реакции.

Диалогический характер слова и, шире, художественной системы Высоцкого обеспечен особой концепцией мира и человека, той "картиной мира", которая выступает у него как "опредмеченный человеческий характер, который, в свою очередь, оказывается духовно-нравственной ипостасью мира". Разговор о вариативном (ср. с "энтипомичным" у Вл. Новикова) характере переживания реальности, преодолении как форме обретения человеком себя и истины, об обреченности героя Высоцкого на возвращение — из "там" в "здесь", в смерть и в жизнь,— разговор этот по мере своего развития проясняет то "ощущение общности всего и всех", на котором строится миропонимание поэта. В его мире "человек действительно и наглядно предстает как индивидуальный носитель человеческой общности". Этот тезис кажется мне той точкой, вокруг которой разворачивается вся цепь авторских наблюдений, размышлений, анализов. Идет ли разговор о "блатной" теме или о мифологическом и фольклорном началах у Высоцкого, касаются ли авторы отдельного стихотворения или объединяют их в группы (кстати, чаше всего не по тематическому, а по иным, более глубоким признакам), — логика размышлений рано или поздно возвращает их к этой мысли. Однако у читателя не возникает ощущения, что авторы двигаются по кругу.

Уловив и точно сформулировав основу этики и поэтики Высоцкого, они убедительно показывают, что гуманистическая основа мироотношения поэта позволяет ему художественно осваивать такие сферы действительности, такие грани современного ему сознания, в которые с другой мерой дорога заказана. Высоцкий, по существу, проделал художественный эксперимент, беспрецедентный по своему значению и силе воздействия на современников. Эксперимент, на который отваживались очень немногие: осознав всю глубину аномальности нашего мира, почти запредельное его несовершенство, чудовищный антигуманистический его потенциал Высоцкий явил нам его во всей возможной и доступной полноте. Мало того, он показал нам, что мы все (и он в том числе) — дети этого мира, такого мира. Но он же, вслед за Пушкиным и Достоевским, доказал нам, что каким бы страшным ни был окружающий нас мир, мы в силах противостоять ему, "самостоять" в нем.

Высоцкий примыкал к той линии отечественной классической традиции (Пушкин, Гоголь, Щедрин, Достоевский), которая настаивала на том, что совершенствование человеком себя (через отказ от претензий на владение истиной, способность принять чужую правду, умение и желание поддержать в душе своей живое — от Бога — начало любви и жалости) и есть единственное условие и единственный залог совершенствования мира. И здесь, как видим, генетический код поэзии Высоцкого явно не совпадает с кодом господствовавшей системы.

И еще одна мысль в книге А. В. Скобелева и С. М. Шаулова, заслуживающая особого внимания. Они точно заметили, что в лирике Высоцкого чрезвычайно широко представлены ролевые стихотворения. Конечно, и этой своей гранью она развернута к русской гуманистической традиции: чтобы понять человека, надо дать ему возможность высказаться. Но вот что любопытно. Кажется, на сегодня только О. Л. Лебедева (см. статью "Авторская позиция в творчестве В. Высоцкого" в сб. "Проблема автора в художественной литературе. Тезисы научной конференции". Ижевск, 1990) обратила внимание на то, что ролевые стихотворения Высоцкого как бы заполняют собой смысловую дистанцию, традиционно отделяющую героя ролевого стихотворения от лирического героя. Так, у Пушкина ролевой герой — воплощение иносоциальных или инонациональных начал ("Сват Иван, как пить мы станем...", "Я здесь Инезилья..."), у Некрасова — человек чуждой нравственно-этической позиции ("Нравственный человек"). Маяковский ("Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру"), Вознесенский ("Гойя", "Монолог Мерлин Монро") возвращаются к дореалистической ситуации, когда ролевый герой является двойником лирического героя. Лишь у Высоцкого он, оставаясь "другим", наделен правом не только не совпадать с лирическим героем ("Мой сосед объездил весь Союз..."), но и встать рядом с ним ("В сон мне — желтые огни..."). Мало того, в лирике Высоцкого мы сталкиваемся с последовательным размыванием границ между различными формами повествования. И это далеко не случайно. Как поэт XX века, осознавший трагическое несовершенство мира, его постоянное балансирование на краю пропасти, Высоцкий напряженно ищет те родовые человеческие начала, которые если не спасут мир, то по крайней мере станут одним из обязательных залогов спасения. Поиск общего в частном, родового в единичном, объединяющего в разъятом, расчлененном "сшивает" лирическую систему Высоцкого, отодвигая на второй план вопрос о том, где, в ком и в каком виде обнаружены эти общечеловеческие начала. Здесь, думаю, проявляется (родство Высоцкого с Мандельштамом, Ахматовой, И. Бродским. Остается только сожалеть о том, что А. В. Скобелев и С. М. Шаулов не обратились к этому аспекту проблемы. Кажется, на этом пути лежит много такого, что позволит несколько иначе взглянуть на многое у Высоцкого.

Итак, две книги, два подхода к сложнейшему явлению, имя которому "Владимир Высоцкий". Книги, действительно, рубежные. Вот только одна из них перенасыщена тем, что рубеж от нас отсекает, а другая задает одно из продуктивных направлений дальнейших научных, критических, духовных разысканий.