The semantics of [krov’—ljubov’—morkov’] (lit.,"blood—love—carrots") rhyming sequence as represented in Bulat Okudzhava poetry is under consideration in this article. Some conclusions about the patterns of meaning construction of clichéd poetic forms are made.

Рифменные клише [1], или "банальные" рифмы, с одной стороны, третируют как нежелательные в профессиональной практике. С другой стороны, именно их каноническая "запретность", их объявленная "исчерпанность" дают им такой семантический потенциал, какого "небанальная" рифма лишена. Рифма-клише теряет свою первичную функцию "быть просто рифмой", так как уже не создает требуемую от рифмы "неожиданность"[2], но она обогащается вторичным значением ‘банальность’, ‘трюизм’ — и тогда сам факт ее употребления начинает семантизироваться. Она приобретает способность быть не только средством поэтического языка, но и одновременно объектом рефлексии. Необъектная рифмовка "кровь—любовь" — дело простодушных профанов, а объектная — оригинальный прием.

Стихотворение Булата Окуджавы "Два великих слова" [4, с. 120—121] посвящено рифме "кровь—любовь". Помимо реабилитации и восхваления простоты (характерная идея Окуджавы), эти стихи выражают также убеждение в семантичности и даже онтологичности рифмы[3]: созвучие слов "кровь—любовь" выявляет взаимосвязь денотатов. Обратим внимание не на философское содержание этого тезиса, а на его филологический ракурс: клишированная рифма определяет взаимосвязанность концептов,

номинируемых словами-компонентами рифмы. Не случайно Окуджава стремится слить оба понятия в едином образе-символе: "...Эти два великих слова, // словно красный лебедь, снова // прокричали песнь твою". "Красный лебедь" — поэтически смоделированное семантическое пересечение рифмующих слов (ср. мифологему "лебединой песни").

Но созвучие слов по своей природе случайно и может соединять слова "далековатые", не имеющие ощутимого общего смыслового контекста. Практически в любом рифменном ряду есть позиции, неупотребительные из-за своей семантической отдаленности. Тем неожиданней звучит финал стихотворения "Два великих слова": "И не верь ты докторам, // что для улучшенья крови // килограмм сырой моркови // нужно кушать по утрам"[4].

Семантически парадоксальная рифмопара привлекает поэта не только как курьез и эффектный жест, но и как резерв смыслоемкости. Присутствие "далековатой" "моркови" в рифменном соседстве с "любовью" и "кровью", в их общем гравитационном поле, недвусмысленно обещает метафоры, еще более эффектные, чем "красный лебедь". Однако практически "любовь—морковь" находит себе место только в комической поэзии, которая по своей природе лояльна к абсурду и стилистическим мезальянсам. Тем более провоцирующей задачей становится она для поэзии "серьезной".

Следует ли из сказанного, что "морковь" (и, не забудем, еще "свекровь") должна концептуально, а не только на уровнях фоники и ситуативной семантики сблизиться с понятиями "кровь" и "любовь"? Видимо, да. "Морковь" действительно заняла место где-то на концептуальной периферии "любви" — пусть на дальней периферии, но место прочное (ср., к примеру, распространенную поговорку-мотто "любовь-морковь"). Семантизацию рифмы-клише справедливо сравнивают с семантикой стиховых размеров [5, с. 52]. Но первая, по-видимому, способна зайти дальше второй. Метр не является элементом "первичного" языка, он присущ только языку стиха и существует только в тексте. А рифма (созвучие) соотносит лексемы как в тексте, так и вне его. Не означает ли это, что семантические "ореолы" шаблонных рифм способны затрагивать языковую концептосферу?

Насколько вероятна эта гипотеза с точки зрения когнитивной лингвистики, мы не станем судить. Но в сфере поэтики первый аргумент в ее пользу находим у того же Булата Окуджавы.

В стихотворении "Два великих слова" "морковь" еще сохраняет конфликтную отдельность от рифмующихся с ней слов: ‘не морковь, а любовь нужна для крови’. В другом стихотворении Окуджавы эти три великих слова уже не вступают в противоречие и полностью выявляют свое концептуальное родство. "Одна морковь с заброшенного огорода" [4, с. 177—178] — произведение из "военного цикла" Окуджавы. Солдаты-пехотинцы в передышке между боями находят на огороде разрушенной усадьбы морковь, которая становится символическим знаком заботы высших сил о человеке и поводом для надежды на них. Знак и повод, однако, двусмысленные: забота "чисто символическая", надежда — зыбкая. Однако для нас важно, что любовь природы к человеку выражается в образе моркови. Слова "словно одинокая невеста" довершают дело: сопоставление ‘пищи’ и ‘любви’ становится метафорической темой стихотворения.

"...Кровь густая капает из свёклы, // лук срывает бренный свой наряд, // десять пальцев, словно десять свёкров, // над одной морковинкой стоят..." — в одном этом четверостишии рассматриваемый рифморяд уже развернут практически полностью. "Даже слово "свекровь" присутствует здесь как анаграмма из словоформ "свекров" и "кровь". Очень краткое описание очень бедного (к тому же воображаемого) стола обладает такой гиперболичностью, какая пристала картинам пиров, — не в последнюю очередь из-за множащихся здесь свадебных ассоциаций. Не хватает пока только центрального слова выстроенного рифморяда. Впрочем, оно все более явно подсказывается ассоциативным контекстом...

И действительно, "любовь" увенчает собой стихотворение:

"Шла война, и кровь текла рекою. // В грозной битве рота полегла. //

О природа, ты ж одной морковью // словно мать насытить нас могла!

И наверно, уцелела б рота, // если б в тот последний грозный час //

ты одной любовью, о природа, // словно мать насытила бы нас!"

Рифмующие слова "любовь" и "морковь" сталкиваются как "переменные члены" параллелизма, напоминая об истоках самого феномена рифмы[5]. Ряд, начинавшийся "морковью", логично завершился "любовью". Воспринимаемые как "два способа сказать одно и то же", эти слова образуют необычную метафору, основанную не на внешнем / функциональном сходстве предметов, а именно на рифменном сходстве номинирующих их слов.

Итак, мы рискуем предположить, что бойцы нашли на заброшенном огороде именно морковь, а не картошку, свеклу или луковицу именно потому, что "морковь" рифмуется с "любовь". Понятия, реферируемые словами, связанными устойчивой рифменной ассоциацией, образуют концептуально-семантический контекст, способный служить почвой для метафоризации и построения различных поэтических контекстов.

Ключевые слова: Окуджава, стих, рифма, значение, песня.

Список литературы

1. Фрайман И. Рифменное клише "любовь—кровь" в русской лирике 1820—

1830-х годов // Тартуские тетради. М., 2005.

2. Левый И. Значения формы и формы значений // Семиотика и искусст—

вометрия. М., 1972.

3. Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю. М. О поэтах и

поэзии. СПб., 2001.

4. Окуджава Б. Ш. Надежды маленький оркестрик: Лирика (50—70-е). Екате—

ринбург, 2005.

5. Фрайман И. О возможности соотнесения рифмы и поэтической тематики

(на материале лирики XVIII — первой половины XIX века) // Внутренние и

внешние границы филологического знания: Материалы Первой школы моло—

дого филолога. Приморье. 1—4 июля 2000 г. Калининград, 2001.

Об авторе

С. В. Свиридов — канд. филол. наук, доц., РГУ им. И. Канта, textman@yandex.ru.

_______________________

[1] "Рифмопары, стандартизированные или банализировавшиеся в литератур—

ном процессе, т. е. такие, в которых второй член рифмопары подсказывается с

почти полной вероятностью" (Определение А. Жовтиса цит. по [1, с. 302]).

[2] "Звуки первого члена рифмы порождают ожидание второго члена рифмы, од—

нако... смысл, передаваемый теми же звуками во втором члене рифмы будет

иным и неожиданным, и эта неожиданность значения второго члена рифмы

снимает и в то же время разрешает ожидание" (Varga Kibédi A., цит. по: [2, с. 94]).

"Звучание рифмы связано непосредственно с ее неожиданностью" [3, с. 69].

[3] Научное освещение вопрос о семантике рифмы получает в работах

И. Фраймана [1; 5]. См. также [2; 3, с. 67—71].

[4] Выделения в цитатах везде наши. — С.С.

[5] Рифма "выполняет ту функцию, которую в безрифменной народной и псал—

мической поэзии играли семантичсекие параллелизмы, — сближает стихи в па—

ры, заставляя воспринимать их... как два способа сказать одно и то же" [3, с. 69].