Авторская песня в контексте современности: творчество Олега Митяева
Синтетическое по своей природе искусство авторской песни, рожденное культурой и общественным климатом срединных десятилетий ХХ в., меняя свой образный язык, формы бытования, отчасти и слушательскую аудиторию, взаимодействуя со смежными искусствами, включая популярную песню, сохраняет сегодня свою художественную самобытность и представлено поэтами-бардами разных поколений и творческих ориентаций. Дебютное публичное выступление Олега Григорьевича Митяева (род. в 1956) со ставшей знаменитой песней "Как здорово" состоялось в 1979 г. на Ильменском фестивале бардовской песни. С конца 80 — начала 90-х гг. появляются первые публикации поэта-певца, альбомы и книги его песен. Критика активно откликалась на творчество Митяева, давая ему отдельные, подчас небезынтересные оценки, однако научного осмысления, соотнесения с традициями русской поэзии и авторской песни этот материал еще не получил. Довольно скоро после появления произведений Митяева рецензенты заговорили о нем как о "новом Визборе"1, отмечая поистине визборовскую лирико-романтическую тональность его стихов и песен, что косвенно подкреплялось и фактами неоднократного исполнения Митяевым песен старшего барда. Также в прессе не раз указывалось на "промежуточное" положение его творчества между традиционной авторской песней и популярной музыкой. Подобная "пограничность" эстетического позиционирования поэта вызывала разноречивые оценки: от восприятия его в качестве "последовательного представителя традиционной авторской песни" до усмотрения в его произведениях "профанации" этого искусства. Наиболее точны, как представляется, критики, отметившие эстрадность, присущую в известной степени исполнительской манере, сценическому облику Митяева и чуждую непосредственно текстам его песен, лучшие из которых достойно вписываются в традицию "высокой" бардовской поэзии. Генетически митяевское творчество восходит к лирико-романтической ветви авторской песни, представленной прежде всего именами Б.Окуджавы, Ю.Визбора, Н.Матвеевой и др. Это влияние ощутимо уже в начальной песне "Как здорово" (1979) — раннем образце романтической пейзажно-философской элегии. В подлинно лирическом, задушевном исполнении звучат столь характерные для бардов интонации негромкого доверительного разговора, теплого обращения к близкому собеседнику. Беспредельное пространство под "куполом неба", разнообразный мир личностных связей предстают здесь "одомашненными" в атмосфере общения в тесном и в то же время открытом для родственных по духу людей кругу: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!". "Ты", "мы", "кто-то очень близкий", "те, чьи имена, как раны, на сердце запеклись" — предстают в стихотворении как ценностные величины, субъекты лирического переживания: и коллективного, и индивидуального для каждого из персонажей. При достаточно традиционной романтической стилистике песни интересны, однако, нетривиальные поэтические находки, некоторые оригинальные метафорические сцепления далеких образных планов: "Струна осколком эха пронзит тугую высь"; "...купол неба, большой и звездно-снежный"... Жанрово-стилевые истоки ранних произведений Митяева связаны с изначально фольклорными путевыми, походными песнями, которые переосмыслялись в бардовской поэзии, и в творчестве Визбора в частности2. В стихотворениях Митяева "Оттолкнется от перрона" (1982), "Фрагмент" (1983) в элегическом звучании песни-путешествия слышны ноты интимной, психологически насыщенной лирики. Невербальные детали личностного общения лирического "я" с близкой душой ("Только иногда глазами говорим по существу") получают таинственное соответствие путевым впечатлениям от внешнего мира, размыкающимся в бесконечность мироздания: А вагон опять смущенно Полустанок оттолкнет, И под свет звезды зеленой В темной сини поплывет. Для образного ряда "путевых" песен Митяева ("Весенний призыв", "Таганай", "За Полярным кругом" и др.) характерны, с одной стороны, вполне традиционные приметы "визборовской" ауры "недопетых песен у костра", "походной юности", северных краев — с их и романтикой, и памятью о суровых исторических испытаниях; узнаваемые атрибуты жизни лирического "я": "штормовка", "рюкзак", "поезд", "станции" и т.п. С другой стороны, здесь проявилась и оригинальность творческой манеры Митяева: в импрессионистской поэтике полутонов, из которых складываются контуры психологической "мининовеллы"; в приближенности "обжитого" лирическим чувством мирового пространства к переживаниям персонажей ("А к стеклу прильнули звезды"), в усложненных образных сцеплениях, которые рождаются через восприятие мира в движении: "И скользят артерии рябин по холоду // Сквозь немую ярмарку сорвавшейся листвы...". Хронотоп пути, движения, передаваемый, например, в стихотворении "Фрагмент" ритмическими чередованиями, обретает у Митяева и философский смысл, все чаще ассоциируясь с изгибами индивидуальной судьбы. Сохраняя хронотопические ориентиры пути, далеких и непознанных пространств, пейзажно-путевые элегии Митяева постепенно обогащаются жанровыми признаками элегии философской. Это ощутимо в реквиеме "Воскресение" (1997), посвященном памяти Визбора и соединяющем в процессе авторского исполнения задумчиво-элегическую тональность с элементами речитатива. Лирический портрет любимого барда, со "спокойной вязью его слов", предстает здесь и в ракурсе житейских "сюжетов" ("Сколько раз через этот вокзал // Он опять к суете возвращался"), и в мерцающей перспективе таинственного посмертного пути: И, прощаясь, он двери толкнет, Разомлевший от пара и водки, И пойдет потихонечку к лодке, И домой между звезд поплывет... По верному замечанию Ю.Кукина, в песенно-поэтическом творчестве Митяева создан собирательный образ современника — человека "талантливого, лиричного, ироничного и, главное, думающего". В философских элегиях Митяева конца 80-х и 90-2000-х гг. ("Живут такие люди", "Светлое прошлое", "Дорога", "Остров", "Неутешительные выводы", "Огоньки" и др.) элементы путевой зарисовки обретают драматичные ноты, достигают уровня образной онтологии жизненного пути и насыщаются подчас, как, например, в стихотворении "Дорога" (1993), мифопоэтическими ассоциациями: Только дату на борту грузовика Я сквозь изморозь никак не разберу. То ли год, когда вернусь издалека, То ли месяц тот, что встречей наградит, То ли день, когда глубокая река Бесконечную дорогу преградит. Элементы условно-поэтической образности ("пароходик отходит в светлое прошлое... туда, где нас по-прежнему помнят...") соединяются со стремлением лирического "я" в простых житейских впечатлениях ощутить бесконечность мира, манящую присутствием внутренне близких людей ("Живут такие люди в далеких городах, // Что я по ним скучаю, как по дому"), чтобы с ними "сверить наши истины до точек". Образный ряд строится здесь на взаимопроникновении вещественного и метафизического ("сломалась в будильнике времени хрупкая ось"), обыденные явления предметного мира предстают одушевленными спутниками героя: Нас кухня пустит на постой, Уставших от безверий, Согреет клеткою грудной Настенной батареи... А в песне "Неутешительные выводы" (1998) простота грустно-ироничных разговорных интонаций ("Неутешительные выводы // Приходят в голову по осени...") таит за собой углубленную лирическую медитацию, выраженную протяжным ритмом исполнения и открывающую в молчаливом природном космосе — непостижимом и в то же время обжитом и знакомом, как "первый лед на нашем озере", — сопряженность с душевными тревогами: Не мучительная, не запойная, А спокойная зимняя ночь. Бьется птица в груди беспокойная И ничем мне не может помочь... Одним из примечательных жанровых образований стали у Митяева и поэтические портреты городов; различные по степени детализации и внутренней организации городские зарисовки — жанр, получивший оригинальную разработку еще в песенной поэзии Б.Окуджавы3. В ранней "Рассветной прелюдии" (1981) штрихи городской зарисовки сочетаются с элегическими мотивами и входят в изображение тихой, печальной природы ("И город просыпается, // Но кажется, что спит"), пробуждающей в лирическом "я" смутные внутренние мелодии и творческие интуиции: "И в ветках нот запутаюсь, // Шурша листвой опавшею...". Как это нередко было в городских "песенках" Окуджавы, город предстает в митяевских песнях в своей одушевленной ипостаси, как хранитель исторической памяти и вместилище многих человеческих судеб. Так, в песне "Старые улицы" (1986) запечатлена телесная органика городского мира — с его улицами, "припоминающими" прошлое, "как девичьи свои фамилии", бревенчатыми стенами домов, у которых, "словно в морщинах у старика — // В трещинах грусть и память...". Духовно-эмоциональный мир городских улиц вбирает в себя и отголоски исторических катаклизмов, и тревоги современности: "Как по их спинам шли трактора, // Как грохотали танки...". В своей потаенной музыкальной гармонии город становится и действующим лицом в интимных переживаниях лирического "мы": Как в парусиновых туфельках джаз, Помнят, мы танцевали. Как провожали улицы нас И как подолгу ждали... Сопряжение "телесной" конкретики и исторической масштабности городской зарисовки достигается и в стихотворении "Санкт-Петербург" (1995), которое своими мотивами перекликается с разноплановым "петербургским текстом", созданным в бардовской поэзии4. В панорамных картинах и частных приметах городского быта и бытия — от "шпиля высокого", что "блестит сквозь года", до "разбитых ладоней плотин" — вырисовывается исторически емкий и одновременно глубоко личностный образ обремененной нелегким вековым опытом души города: "Он к себе суров и к жителям своим, // Он не злой, но так уставший от мессий...". Модальность обращения к персонажу-собеседнику, повороты судьбы которого обусловлены драматичными взаимоотношениями с Петербургом ("И однажды этот город ты предашь // И в другой далекий город убежишь"), расширяет изобразительную сферу, привнося в образ думающего и чувствующего города оттенок пронзительного лиризма: "И, конечно же, он примет и простит, // И ты больше не уедешь никуда". Своеобразную лирическую "дилогию" составляют стихотворения, обращенные к родному для их автора Челябинску ("Ни на что мне этот город не сменять...", 1985, "Город Челябинск", 1989). Пронизанное детскими ассоциациями одушевленное городское пространство предстает в песнях Митяева в импрессионистской цветовой гамме: "И окрасятся дома смущенно-розовым", "синим смогом одетый", "аляпист, прочих родней планет...", "в желтых огнях Челябинск", — что соединяется с присутствием и точных топонимических реалий, и буднично-прозаических подробностей ("челябинские лужи", "пропахший сталью воздух"). Участный лиризм в создании образа Челябинска, который "дремлет, как старый дед" и подобен "родственнику и чудаку", позволил поэту воспринять город как инвариант домашнего, личностно освоенного хронотопа ("По челябинским по лужам босиком // Я пройду, как по своей огромной комнате") и в то же время в качестве спутника в мечтах о неведомом, о "дальних далях". Это придает городской зарисовке элементы философской элегии, раскрывающей таинственную и индивидуальную для каждого "диалектику" между домашней устойчивостью и непознанной мировой бесконечностью: Тонут домики в хляби, Снова город Челябинск — Мой родственник и чудак. Синим смогом одетый... [...] Где-то же теплый климат Без затяжной зимы. Разве бы не смогли мы Жить там? — Так что же мы, Как катера из меди, Портимся на мели... Слушай, давай уедем К морю на край земли... В песне "Крепитесь, люди! Скоро лето!" (1997) чудесное проступает в любовно обрисованных привычных реалиях столичной жизни, где "разводы метрополитена" подобны "большой разноцветной руке". Примечательно, что в центральной, повторяющейся в качестве рефрена строфе город предстает как текст, дискурс5 глубоко доверительного общения, послание, обращенное к собирательному, но непременно внутренне близкому адресату, который является частью городской общности: И, конечно, еще прочитаю Эту надпись в сиреневой мгле, Что так любезно была прогрета На замороженном троллейбусном стекле: "Крепитесь, люди! Скоро лето!"— И мне в который раз покажется теплей... Диалогическая причастность лирического героя этому адресованному и ему тексту-посланию открывает в стихотворении внутреннее, сокрытое от поверхностного взгляда, человеческое измерение городского пейзажа: "И душа, словно льдина, отчалит // В дрейф по старым дворам и по кухням...". А в песне "С добрым утром, любимая!" (1993) смысловой центр дорогого поэту жизненного пространства малого "городка периферийного", где "отдает весна бензином", также образует текст-послание, который заключает в себе бытийно значимую коммуникацию любящих сердец: "С добрым утром, любимая!" — Крупными буквами. "С добрым утром, любимая!" — Не жалея белил. И лежит нелюдимая Надпись, огни маня, И с луны различимая, И с окрестных светил... Весьма тонкой подчас оказывается у Митяева жанровая грань между городской зарисовкой и лирической, творческой исповедью героя, как, например, в песне "Авиатор" (1991). Романтический образ полета "над притихшею летней Москвой", "над Таганкой-вдовой" одухотворяет привычные будничные детали города ("стая высохших пеленок"), прочувствованного как средоточие жизни близкой души — лирического "ты". Эта непривычная оптика обозрения города с высоты, над временем и пространством становится метафорой творческого вдохновения героя, переплавляющего картину мира и сферу интимных переживаний властью воображения: И вот так, бесконечно давно, Я кружусь и кружусь над Москвой. Я как будто снимаю кино Про случайную встречу с тобой... Читать полностью >>