Вопрос о влиянии одного писателя на другого, как правило, предполагает разговор о знакомстве с его творчеством. Надо сказать, что В. Высоцкий был начитанным человеком, хорошо знал поэзию Н. Гумилёва. По воспоминаниям И. Кохановского, друга и одноклассника Высоцкого, еще в старших классах на уроках литературы они узнали о нем и читали взахлеб его стихи, выписывали, "многое знали наизусть". Это знакомство продолжилось и в школе-студии МХАТ, где курс русской поэзии начала ХХ века читал А. Д. Синявский, далеко не ограничивавшийся хрестоматийными авторами и произведениями[1]. Позднее у Высоцкого появилась возможность привозить книги из-за границы. По воспоминаниям матери поэта, в его библиотеке был четырехтомник Н. Гумилёва: "Когда Володя умер, боялись, что зарубежные издания могут конфисковать. К тому же люди, хранившие запрещенную литературу, могли быть привлечены к ответственности (такое было время). Поэтому часть книг из дома унесли. Среди них я хорошо помню четыре тома Н. Гумилёва, три тома О. Мандельштама, двухтомник Н. Клюева, одну или две книжки Б. Пильняка, несколько отдельных изданий В. Набокова, В. Хлебникова — почти все в мягких переплетах. Все это он привозил из-за границы. По-моему, эти книги не сохранились"[2].

Кстати, на сходство Высоцкого и Гумилёва первыми обратили внимание именно близкие люди — Игорь Кохановский, друг юности, и Людмила Абрамова, вторая жена поэта.

Игорь Кохановский: "Я помню, одно время мы очень увлекались Игорем Северяниным, потом Гумилёвым. <...> Теперь я задним числом понимаю, что строчка Гумилёва "Далеко на озере Чад задумчивый бродит жираф" где-то у него в памяти засела, а потом вылилась в песню: "Один жираф влюбился в антилопу""[3].

Людмила Абрамова: "Высоцкому повезло. В студенческие годы судьба свела его с Андреем Донатовичем Синявским и Марией Васильевной Розановой, чей дом был одним из таких тайников, оазисов, где бережно хранилось отброшенное официозом сокровище русского поэтического Слова. Синявский читал в Школе-студии МХАТа русскую поэзию начала ХХ века. И, благодаря дружбе с этой замечательной семьей, Высоцкий карту поэтической России видел без белых пятен. С волошинским Коктебелем, с Александрией Кузмина, с Версалем Агнивцева, с цветаевской Горой, пастернаковской Камышинской веткой, с Царским Селом Ахматовой и Анненского, с Африкой Гумилёва. Никогда и ни в чем не быв педантом, Высоцкий не штудировал, не учил наизусть — дышал этим воздухом, впитывал в кровь эти образы. И, посвящая свои морские песни одесским капитанам — Гарагуле и Халимонову, видел перед собой и тех, гумилёвских:

...Кто, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет..."[4]

Что касается специалистов, то они обращались к этой теме не часто[5]. Ольгой Лолэр была предпринята попытка общего сопоставления судьбы и творчества двух поэтов, в работе Д. Соколовой представлен анализ средств поэтики для выражения темы мужества. Мы же сосредоточим свой взгляд на теме, которая занимает важнейшее место в художественном мире обоих поэтов, — теме странствий и путешествий.

Известно, что для Гумилёва странствия были страстью. Безусловно, тут в значительной степени сказалась "морская генеалогия" (его отец был судовым доктором и неоднократно бывал в кругосветных путешествиях, а его дедом со стороны матери был, как известно, адмирал И. Л. Львов). Но, думается, что не последнюю роль сыграли здесь и книги: Джонатан Свифт, Жюль Верн, Даниель Дефо, Роберт Льюис Стивенсон, Редьярд Киплинг... Эта романтика странствий, приключений, мечта о далеких странах, которая нередко уходит вместе с детством и юностью, в Гумилёве осталась навсегда.

Что касается Высоцкого, то, отвечая на вопрос, что такое счастье, он сказал: "Счастье — это путешествие. Не обязательно с переменой мест. Путешествие может быть в душу другого человека — в мир писателя, поэта. Но не одному, а с человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь"[6]. Он действительно много путешествовал: и по стране, и за рубежом, и по морю, и по воздуху, и на автомобиле.

Можно предположить, что именно книги, которыми зачитывается в детстве любой мальчишка, стали для обоих поэтов отправной точкой для воплощения детской мечты в реальность:

Помнишь детские сны о походах Великой Армады,

Абордажи, бои, паруса — и под ложечкой ком?..

(В. Высоцкий. "Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода...")[7]

Кроме того, путешествие было для них не только формой познания мира и самопознания, самоутверждения, но, возможно, и обретением свободы и гармонии. Образность их произведений лишний раз подтверждает это.

I. ОБРАЗЫ СТИХИЙ

Образы стихий занимают особое место в поэзии Гумилёва и Высоцкого. Стихи с подобной образностью отличает особый эмоциональный, романтический настрой:

В. Высоцкий:

Заказана погода нам Удачею самой,

Довольно футов нам под киль обещано,

И небо поделилось с океаном синевой —

Две синевы у горизонта скрещены.

Не правда ли, морской хмельной невиданный простор

Сродни горам в безумье, буйстве, кротости:

Седые гривы волн чисты, как снег на пиках гор,

И впадины меж ними — словно пропасти!

Служение стихиям не терпит суеты,

К двум полюсам ведет меридиан.

Благословенны вечные хребты,

Благословен Великий океан!

("Гимн морю и горам", 1976) /1, 435/

Н. Гумилёв:

Я ничего не понимаю, горы:

Ваш гимн поет кощунство иль псалом,

И вы, смотрясь в холодные озера,

Молитвой заняты иль колдовством?

("Норвежские горы")[8]

Еще в первом сборнике стихов Гумилёва "Путь конквистадоров" проявилась такая черта его художественного мира, как конфликтность:

Как конквистадор в панцире железном,

Я вышел в путь и весело иду,

То отдыхая в радостном саду,

То наклоняясь к пропастям и безднам.

("Сонет") /I, 81/

Эта конфликтность выразилась прежде всего в существовании "двух контрастно-колористических комплексов — "огня и крови" и "солнца, лазури и белизны", становящихся одновременно и смысловыми полюсами сборника, и воплощением идеи высот и бездн"[9]. Но, как известно, человек изначально связан со всеми природными стихиями, и возвращение к ним есть не что иное, как попытка восстановить утраченную гармонию с миром. В движении от глубин к высотам — через образы моря и гор — происходит преобразование хаоса в космос, ибо "из противоборствующих природных сил создается гармония космоса" (Б. Вышеславцев)[10].

А над ними нахмурились дикие горы,

Вековая обитель разбоя, Тигрэ,

Где оскалены бездны, взъерошены боры

И вершины стоят в снеговом серебре.

("Абиссиния") /IV, 26/

Свежим ветром снова сердце пьяно,

Тайный голос шепчет: "Все покинь!" —

Перед дверью над кустом бурьяна

Небосклон безоблачен и синь,

В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь.

(Открытие Америки. Песнь первая) /II, 20/

Через образы стихий в поэзии Гумилёва и Высоцкого подключается мотив противоборства, риска, но не как самоцели, а "ради самоуважения, самоутверждения и проверки себя"[11].

В. Высоцкий:

Нам кажется, мы слышим чей-то зов —

Таинственные четкие сигналы...

Не жажда славы, гонок и призов

Бросает нас на гребни и на скалы.

Изведать то, чего не ведал сроду, —

Глазами, ртом и кожей пить простор!..

Кто в океане видит только воду —

Тот на земле не замечает гор.

("Мы говорим не "штормы", а "шторма"...") /1, 435/

Н. Гумилёв:

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка.

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака.

(Память. "Только змеи сбрасывают кожи") /IV, 92/

Следует заметить, что образы стихий в поэзии Гумилёва и Высоцкого имеют символическое звучание, с той лишь разницей, что для Гумилёва наиболее "важен образ-символ моря, являющийся воплощением бескрайнего простора, покорять который отправляются мореплаватели"[12]. У Высоцкого же наряду с морем важнейшее значение имеют еще и горы. Так, восхождение к вершине воспринимается как символ устремленности к цели, к мечте:

Ну вот, исчезла дрожь в руках,

Теперь — наверх!

Ну вот, сорвался в пропасть страх

Навек, навек, —

Для остановки нет причин —

Иду, скользя...

И в мире нет таких вершин,

Что взять нельзя!

...........................................

И я гляжу в свою мечту

Поверх голов...

Шире — как "метафора <...> жизненного пути":[13]

Среди нехоженых путей

Один — пусть мой!

Среди невзятых рубежей

Один — за мной!

.......................

Среди непройденных дорог

Одна — моя! /1, 203/

Надо заметить, что в поэзии Н. Гумилёва образы гор достаточно редки, чаще встречается образ пустыни:

И вот опять восторг и горе,

Опять, как прежде, как всегда,

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города...

("Прапамять") /III, 131/

Ни в прохладе лесов, ни в просторе морей —

Ты в одной лишь пустыне на свете

Не захочешь людей и не встретишь людей,

А полюбишь лишь солнце да ветер.

("Сахара") /IV, 19/

Конечно, в буквальном смысле пустыню нельзя отнести к стихиям, однако в поэтическом мире Гумилёва этот образ включен в общую систему экзотических реалий (экваториальные леса, болота, водопады) и воспринимается как "золотой океан":

Все пустыни друг другу от века родны,

Но Аравия, Сирия, Гоби —

Это лишь затиханье сахарской волны,

В сатанинской воспрянувшей злобе.

Плещет Красное море, Персидский залив,

И глубоки снега на Памире,

Но ее океана песчаный разлив

До зеленой доходит Сибири.

Могущество и буйство делают ее похожей на море:

Блещут скалы, темнеют под ними внизу

Древних рек каменистые ложа,

На покрытое волнами море в грозу,

Ты промолвишь, Сахара похожа.

А в своем просторе и величии она уподоблена небу:

Но вглядись: эта вечная слава песка —

Только горнего отсвет пожара,

С небесами, где легкие спят облака,

Бродят радуги, схожа Сахара.

Что касается Высоцкого, то, по мнению специалистов, в его поэтическом представлении "мировое пространство <...> разделено на три плоскости по вертикали: верх — середина — низ, что вполне соответствует древнейшим мифологическим представлениям и художественным традициям, согласно которым, срединный мир есть область земной жизни, а верхний и нижний (со— и запредельные области) ассоциируются с раем и адом"[14].

Ценностное наполнение подобного разделения очевидно и достаточно традиционно, однако у Высоцкого разработка этой оппозиции "носит отчетливо новаторский характер"[15]. Новаторство проявилось прежде всего в том, что "для него оказывается важным не только и не столько традиционное противопоставление полюсов друг другу, сколько равноудаленное противостояние того и другого — середине с ее повседневной обыденностью"[16], в качестве контраста с обыденностью, поэтому в эту вертикаль наряду с горами и небом включено и море:

Взята вершина — клотики вонзились в небеса!

С небес на землю — только на мгновение:

Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса —

И снова начинаем восхождение.

("Гимн морю и горам") /1, 436/

II. ОБРАЗ КОРАБЛЯ

Одним из ключевых образов в поэтике странствий Гумилёва и Высоцкого несомненно является образ корабля. Фелюги, фрегаты, бриги, каравеллы, корветы — все эти разновидности парусных судов встречаются с завидным постоянством в произведениях обоих поэтов, придавая их стихам особое романтическое звучание. Корабль, сам по себе уже предмет символичный, в сочетании с морем, берегом, ветром способен вызвать множество ассоциаций:

Н. Гумилёв:

В корабле раскрылись трещины,

Море взрыто ураганами,

Берега, что мне обещаны,

Исчезают за туманами.

("У берега") /I, 227/

Образы кораблей в поэзии Гумилёва не несут дополнительной смысловой нагрузки, а возвышенный романтический строй стиха достигается другими средствами — интонационно, стилистически:

Веселы, нежданны и кровавы

Радости, печали и забавы

Дикой и пленительной земли;

Но всего прекрасней жажда славы;

Для нее родятся короли,

В океанах ходят корабли.

("Открытие Америки". Песнь первая) /II, 21/

Высоцким образы кораблей нередко используются иносказательно — для изображения человеческих взаимоотношений. Известно, что в стихотворении "Еще не вечер" отразилась драматичная история Театра на Таганке:

Четыре года рыскал в море наш корсар, —

В боях и штормах не поблекло наше знамя,

Мы научились штопать паруса

И затыкать пробоины телами.

................................................

Неравный бой — корабль кренится наш, —

Спасите наши души человечьи!

Но крикнул капитан: "На абордаж!

Еще не вечер, еще не вечер!" /1, 182–183/

Но вполне естественно, что читатель/слушатель, не знающий предыстории песни, будет воспринимать только верхний — сюжетный — пласт, и будет по-своему прав, ибо здесь проявляется одна из основных особенностей творчества Высоцкого — его многослойность: повествование ведется одновременно в нескольких планах — в конкретном и символичном.

А стихотворение "Всему на свете выходят сроки" воспринимается как аллегорическое повествование о человеческих чувствах, несмотря на точное воспроизведение всех "морских" деталей и подробностей:

Та, что поменьше, вбок кривила трубы

И пожимала баком и кормой:

"Какого типа этот тип? Какой он грубый!

Корявый, ржавый, — просто никакой!"

.................................................

Тот, что побольше, мерз от отвращенья,

Хоть был железный малый, с крепким дном, —

Все двадцать тысяч водоизмещенья

От возмущенья содрогались в нем! /1, 360–361/

Не остается сомнений особенно тогда, когда автор будто бы случайно "проговаривается":

И палубы и плечи распрямили

К концу ремонта эти корабли.

......................................

Тот, что побольше, той, что поменьше,

Сказал, вздохнув: "Мы оба не правы!

Я никогда не видел женщин (Выделено мной — О. Ш.)

И кораблей — прекраснее, чем вы!"

Интересно в этом отношении стихотворение "Человек за бортом", в котором сталкиваются два смысловых плана. В первых двух четверостишиях излагается просто морской эпизод, происшествие на море:

Был шторм — канаты рвали кожу с рук,

И якорная цепь визжала чертом,

Пел песню ветер грубую, — и вдруг

Раздался голос: "Человек за бортом!" /1, 226/

А в последующих выстраивается ассоциация такого рода, что морская тематика произведения практически сходит на нет, и начинает звучать совсем другая, общечеловеческая тема — взаимоотношения человека и общества:

Я вижу — мимо суда проплывают,

Ждет их приветливый порт, —

Мало ли кто выпадает

С главной дороги за борт!

Достигается это прежде всего реализацией фразеологической единицы "выпасть за борт" одновременно в двух значениях — прямом и переносном.

"Морская" сплоченность, отзывчивость противостоят разобщенности и равнодушию людей на земле:

Я пожалел, что обречен шагать

По суше, — значит, мне не ждать подмоги —

Никто меня не бросится спасать,

И не объявят шлюпочной тревоги.

Корабль, жизнь на корабле в поэзии Высоцкого вообще почти воплощенная утопия. Не случайно в одном из стихотворений "морского" цикла появляется гиперболизированный образ корабля-острова:

Сначала было Слово, но кончились слова,

Уже матросы Землю населяли, —

И ринулись они по сходням вверх на острова,

Для красоты назвав их кораблями /1, 372/.

Такое своеобразное поэтическое "дополнение" к книге Бытия во многом помогает понять трактовку поэтом этой темы. Экипаж корабля для него — именно братство, нечто вроде "морской вольницы", со своими уставами и порядками. Здесь действительно не место одиночке: в стихах Высоцкого "мореплаватель-одиночка" — дурной знак, "вроде черного кота на земле". Но рано или поздно и он начинает испытывать потребность в воссоединении с другими:

В море плавая подолгу в одиночку,

Я по вас затосковал, моряки! /1, 438/

Надо заметить, что оппозиция "вода-суша" в поэзии Высоцкого вообще имеет ценностное наполнение:

Любая тварь по морю знай плывет,

Под винт попасть не каждый норовит, —

А здесь, на суше, встречный пешеход

Наступит, оттолкнет — и убежит /1, 332/.

И все же это не "антимир", а часть этого же мира, обретшая самостоятельность и свободу, но не порвавшая с ним, не утратившая с ним своей связи:

Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки, —

И острова вернутся назад наверняка.

На них царят морские — особые порядки,

На них хранят законы и честь материка /1, 372/.

Потому так естественно звучит пожелание, в котором отразился общий и для моря, и для суши нравственный кодекс:

Оставайтесь, ребята, людьми, становясь моряками;

Становясь капитаном — храните матроса в себе! /1, 434/

III. ОБРАЗЫ КАПИТАНОВ

Итак, капитаны Гумилёва и Высоцкого.

У Гумилёва это прежде всего —

...Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий, —

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь...

("Капитаны") /I, 233/

У Высоцкого это продолжатели славных традиций, последователи первооткрывателей:

По горячим следам мореходов живых и экранных,

Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,

Мы под парусом белым идем с океаном на равных

Лишь в упряжке ветров — не терзая винтами воды.

................................................................

Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена

Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.

И текла за кормой добела раскаленная пена,

И щадила судьба непутевых своих сыновей.

("Этот день будет первым всегда и везде...") /1, 432/

Сходство здесь налицо: капитаны у обоих поэтов люди мужественные, отчаянные, решительные, бесстрашные. Это проявляется практически на всех уровнях.

На фонетическом — в виде аллитерации.

Н. Гумилёв:

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый, уверенный взгляд,

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат /I, 234/.

В. Высоцкий:

Мы говорим не "штормы", а "шторма" —

Слова выходят коротки и смачны:

"Ветра" — не "ветры" — сводят нас с ума,

Из палуб выкорчевывая мачты.

Мы на приметы наложили вето —

Мы чтим чутье компасов и носов.

Упругие тугие мышцы ветра

Натягивают кожу парусов /1, 434/.

На семантическом — в использовании глаголов, обозначающих активное, стремительное, бурное действие. У Гумилёва море "безумствует и хлещет", валы "гремят", корабль "летит". У Высоцкого: "канаты рвали кожу с рук", корсар "рыскал в море", "гонится эскадра". В этом отношении интересен и подбор эпитетов. У Гумилёва: "дерзостный путь", "меткая пуля", "уверенный взгляд". У Высоцкого: "Упругие тугие мышцы ветра", "раскаленная пена". Как справедливо отмечено Д. Соколовой, "в его песнях часто встречается прилагательное злой в значении "упрямый", "непокорный", "шальной": "Наверху, впереди — злее ветры", "Пой, ураган, нам злые песни""[17].

""Капитанов" Высоцкого и Гумилёва также объединяет их стремление изведать дальние страны: моряки у Высоцкого мечтают познать "чудеса неземные", героев Гумилёва привлекают земли, "куда не ступала людская нога""[18]. Обоих поэтов часто привлекает "нездешний", яркий, экзотический мир (у Гумилёва это прежде всего Африка, у Высоцкого еще и Индия, Австралия), который, однако, "является не просто декорацией, изобразительным средством, — он направлен в мир психики, названный в одном из стихотворений Гумилёва садами души; "капитаны" Высоцкого также пытаются открыть новые земли в себе"[19]:

Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем, —

И на берег сойдем — и останемся там навсегда.

("Этот день будет первым всегда и везде...") /1, 432/

Для Гумилёвских первооткрывателей — Кука, Колумба, Магеллана — такие открытия — способ проверки мужества и возможность реализации "мощного мужского героического начала"[20].

IV. ЭКЗОТИКА

По наблюдению исследователей, образ жирафа является "эмблематичным" не только для всего творчества Н. Гумилёва, но и для самого поэта. Он занимает прочное место в его "личной мифологии" и знаменует собой важный этап в его творческой эволюции"[21]. Действительно, этот образ неоднократно возникает в поэзии и прозе Н. Гумилёва на протяжении практически всего его творчества: в рассказах "Принцесса Зара", "Вверх по Нилу", в стихотворениях "Озеро Чад", "Жираф", "Судан" из сборника "Шатер" и др. По мнению М. Баскера, он заключает в себе автобиографический элемент: в частности в рассказе "Принцесса Зара" и стихотворении "Жираф" отразились драматичные отношения Н. Гумилёва и Анны Горенко (впоследствии Ахматовой). Однако личные обстоятельства были Гумилёвым тщательно закамуфлированы, и все "внимание перенесено с запрятанных автобиографических реалий на сам текст и его коммуникативные функции; с реального автора на реального (но не-уникального) читателя"[22].

Аналогичным образом происходит "процесс деконтекстуализации жизненного опыта и создания нового, самостоятельного контекста (ре-контекстуализации) в стихах" (пользуясь термином Э. Станкевича)[23] в "Песенке ни про что, или Что случилось в Африке" В. Высоцкого. Известно, что в ней нашли отражение обстоятельства личной жизни поэта — его знакомство и брак с Мариной Влади. И все же личные обстоятельства здесь тоже не имеют особого значения, ибо все внимание читателя/слушателя сосредоточено на аллегорическом сюжете, в котором экзотические персонажи главным образом и "отвлекают" внимание от автобиографических реалий и переключают его в некий универсальный план:

В желтой жаркой Африке,

В центральной ее части,

Как-то вдруг вне графика

Случилося несчастье, —

Слон сказал, не разобрав:

"Видно, быть потопу!.."

В общем, так: один Жираф

Влюбился в антилопу!

Поднялся галдеж и лай, —

Только старый Попугай

Громко крикнул из ветвей:

"Жираф большой — ему видней!" /1, 183–184/

Экзотические образы встречаются и в других произведениях В. Высоцкого: "Песня попугая", "Песня про белого слона", "Почему аборигены съели Кука" и других — и велик соблазн соотнести их образный строй с "африканскими" стихами Н. Гумилёва:

Я — попугай с Антильских островов,

Но я живу в квадратной келье мага.

Вокруг — реторты, глобусы, бумага,

И кашель старика, и бой часов.

Пусть в час заклятий, в вихре голосов

И в блеске глаз, мерцающих, как шпага,

Ерошат крылья ужас и отвага

И я сражаюсь с призраками сов...

Пусть! Но едва под этот свод унылый

Войдет гадать о картах иль о милой

Распутник в раззолоченном плаще, —

Мне грезится корабль в тиши залива,

Я вспоминаю солнце... и вотще

Стремлюсь забыть, что тайна некрасива.

("Попугай") /I, 242/

А вот "Песня Попугая" В. Высоцкого:

Послушайте все — о-го-го! Э-гегей! —

Меня — Попугая, пирата морей!

Родился я в тыща каком-то году

В банано-лиановой чаще,

Мой папа был папапугай какаду,

Тогда еще не говорящий.

Но вскоре покинул я девственный лес:

Взял в плен меня страшный Фернандо Кортес, —

Он начал на бедного папу кричать,

А папа Фернанде не мог отвечать,

Не мог — не умел — отвечать.

.................................................

Нас шторм на обратной дороге застиг,

Мне было особенно трудно, —

Английский фрегат под названием "бриг"

Взял на абордаж наше судно.

Был бой рукопашный три ночи, два дня —

И злые пираты пленили меня, —

Так начал я плавать на разных судах —

В районе экватора, в северных льдах...

На разных пиратских судах /2, 284/.

Но в данном случае это совпадение, возможно, случайно, ибо Попугай Высоцкого является персонажем сказки Льюиса Кэрролла "Алиса в стране чудес" (Попугай Лори), и его появление продиктовано сюжетом[24], однако реминисценция из Гумилёва здесь вполне возможна, ибо у Льюиса Кэрролла этот Попугай без "биографии", а у Высоцкого — "пират морей".

Что касается "Песни про белого слона" и "Почему аборигены съели Кука", то в них экзотика является лишь внешней оболочкой, наполненной философским содержанием.

V. "ГУМИЛЁВСКОЕ" СТИХОТВОРЕНИЕ ВЫСОЦКОГО

Однако у В. Высоцкого есть одно произведение, которое по праву можно считать если не акмеистическим, то уж точно "Гумилёвским", — "Был развеселый розовый восход".

Был развеселый розовый восход,

И плыл корабль навстречу передрягам,

И юнга вышел в первый свой поход

Под флибустьерским черепастым флагом.

Накренившись к воде, парусами шурша,

Бриг двухмачтовый лег в развороте.

А у юнги от счастья качалась душа,

Как пеньковые ванты на гроте.

И душу нежную под грубой робой пряча,

Суровый шкипер дал ему совет:

"Будь джентельменом, если есть удача,

А без удачи — джентельменов нет!"

И плавал бриг туда, куда хотел,

Встречался — с кем судьба его сводила,

Ломая кости веслам каравелл,

Когда до абордажа доходило.

Был однажды богатой добычи дележ —

И пираты бесились и выли...

Юнга вдруг побледнел и схватился за нож, —

Потому что его обделили.

Стояла девушка, не прячась и не плача,

И юнга вспомнил шкиперский завет:

Мы — джентельмены, если есть удача,

А нет удачи — джентельменов нет!

И видел он, что капитан молчал,

Не пробуя сдержать кровавой свары.

И ран глубоких он не замечал —

И наносил ответные удары.

Только ей показалось, что с юнгой — беда,

А другого она не хотела, —

Перекинулась за борт — и скрыла вода

Золотистое смуглое тело.

И прямо в грудь себе, пиратов озадачив,

Он разрядил горячий пистолет...

Он был последний джентельмен удачи, —

Конец удаче — джентельменов нет! /1, 362–263/

Здесь налицо характерные черты "поэтики странствий" Н. Гумилёва: "пиратский" сюжет, образы корабля, капитана, пиратов, а также нож, пистолет. Кроме того, балладность, повествовательность, динамичность, новеллистическая развязка с подключением мелодраматического мотива (девушка, бросившаяся в море), столь характерные для большинства произведений Н. Гумилёва (ср. "Помпей у пиратов", "Озеро Чад", "Варвары" и др.)[25]

Однако, несмотря на очевидное сходство поэтических средств в изображении странствий, все же едва ли можно утверждать, что В. Высоцкий использует приемы акмеизма или является продолжателем традиций творчества Н. Гумилёва. В данном случае, на наш взгляд, это является следствием органичного использования Высоцким отдельных черт поэтики Гумилёва, которые он творчески перерабатывает, включая в свою поэтическую систему лишь то, что оказывается близким, созвучным его творческой манере, а также — родства психологического свойства, о котором мы упомянули вначале, — сходства типов мышления и мировосприятия.

Гумилёвские чтения: Материалы междунар. науч. конф. 14–16 апреля 2006 г. СПб. С.-петерб. гуманитар. ун-т профсоюзов, 2006. С. 237–255

________________________________________

[1] Интересно отметить, что именно А. Д. Синявский был автором статьи о Н. Гумилёве в "Краткой литературной энциклопедии", вышедшей в 1964 году. Это было одно из первых изданий, возвративших имя Н. Гумилёва в русскую литературу.

[2] Высоцкая Н. М. О библиотеке сына // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 455.

[3] Демидова А. Владимир Высоцкий, каким знаю и люблю. М., 1989. С. 30.

[4] В. С. Высоцкий в контексте русской культуры. М., 1990. С. 10.

[5] Лолэр О. "Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт": Гумилёв и Высоцкий // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. V. М., 2001. С. 291–297; Соколова Д. В. Гумилёв и Высоцкий: поэтика и тема мужества // Там же. Вып. VI. М., 2002. С. 302–308.

[6] Туманов В. Жизнь без вранья // Огонек. 1987. № 4. С. 22.

[7] Высоцкий В. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997. С. 433. Далее произведения В. Высоцкого цит. по этому изданию с указанием тома (арабской цифрой) и страниц в тексте статьи.

[8] Гумилёв Н. С. Полное собр. соч.: В 10 т. Т. 3. М., 1999. С. 125. Далее произведения Н. Гумилёва цитируются по этому изданию с указанием тома (римской цифрой) и страницы в тексте.

[9] Лущик Н. В. Эволюция лирического мира Н. Гумилёва (1914–1921): Автореферат... канд. филол. наук. М., 1994. С. 10.

[10] Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса: Проблемы Закона и Благодати. М., 1994. С. 176.

[11] Федина Н. В. О соотношении ролевого и лирического героев в поэзии В. С. Высоцкого // В. С. Высоцкий: исследования и материалы. Воронеж, 1990. С. 107.

[12] Панкратова О. В. Эволюция образов-символов в поэтическом наследии Н. С. Гумилёва: Автореферат... канд. филол. наук. М., 1997. С. 14.

[13] Воронова М. В. Стилистические средства маркировки лирического и ролевых героев В. С. Высоцкого // В. С. Высоцкий: исследования и материалы. С. 124.

[14] Скобелев А. В., Шаулов С. М. Владимир Высоцкий: Мир и слово. Уфа, 2001. С. 85.

[15] Там же. С. 86.

[16] Там же.

[17] Соколова Д. В. Гумилёв и Высоцкий: поэтика и тема мужества. С. 302–308.

[18] Там же. С. 304.

[19] Там же.

[20] Бородулин В. "По эту сторону добра и зла": (В. Высоцкий как носитель новой нац. ментальности) // Вагант. Приложение. 1991. № 5. С. 14.

[21] Баскер М. "Далекое озеро Чад" Николая Гумилёва: (К эволюции акмеистич. поэтики) // Гумилёвские чтения. СПб., 1996. С. 126.

[22] Там же. С. 135.

[23] Станкевич Э. Функции языка и литературные жанры: (Доклад, прочит. в Масариковом Ун-те /Брно/ 9 сентября 1993). Цит. По: Баскер М. "Далекое озеро Чад" Николая Гумилёва. С. 135.

[24] Песня написана к дискоспектаклю "Алиса в Стране Чудес" по сказке Л. Кэрролла в числе других произведений этого цикла в 1973–1975 гг. По воспоминаниям О. Герасимова, автора дискоспектакля, Высоцкий присутствовал почти на всех записях пластинок, "и показывал, и требовал".

[25] Хотя "пиратский" сюжет восходит, возможно, не к Гумилёву, а всё к тем же книгам, прочитанным в детстве, что и является общей почвой для "поэтики странствий" и Гумилёва, и Высоцкого.