Булат Окуджава знаменит в России и во всем мире. Парадокс: при этом мы знаем его творчество недостаточно хорошо, в особенности ранние стихи из малодоступных изданий, и поздние тексты. Поэтому, обращаясь к тому Окуджавы из серии "Новая библиотека поэта", необходимо, прежде всего, сказать о том, что мы читаем в этой книге.

Сборник претендует на "максимально возможную полноту" (С. 712) охвата поэтического творчества Окуджавы. Внимание к ранним текстам вызывает не только то, что мы не подозревали о количестве ранних "коммунистических" стихов Булата Шалвовича. Эти произведения интересны и сами по себе: им присуща индивидуальность поэтического голоса и живые чувства – и в свете стихов поздних.

Здесь нет места для сравнения стихотворений "Ленин" (из сборника "Лирика", 1956) и позднего "Ты, живущий вне наших сомнений и драм..." Однако основания для него, безусловно, есть. Ведь в обоих случаях описано обращение к мудрому создателю "великого" и "прекрасного", уместное ежедневно и в любое время. Без стихотворения "Ленин" ряд "молитв" Окуджавы явно неполон.

Перечитав ранние стихи Булата Шалвовича, мы уточняем наше представление о теме "Москва Окуджавы". Безусловно, в первую очередь это Арбат. Но кроме него – переулок Глубокий, Тверская улица, Пресня, стройка на берегу Москвы-реки, Сокольники, квадрига Большого театра... Образуется целый цикл, посвященный жизни современной Москвы. Это частная жизнь обитателей города: мелкие события, подмеченные на улице и в домашнем быту. Однако случайные происшествия – пешехода обрызгало водой из-под колес автомобиля – обретает жизненную важность: "Так здравствуй, день, когда прощают / шаги неверные твои. // Когда полегчало кому-то / ну просто так, ни от чего..." Кроме того, за частной жизнью стоит прошлое, которое сообщает масштаб настоящему: война и революция.

Нельзя не сказать и о стихах 80-х – 90-х годов. Вот песня "Под копытами снег голубой примят..." Фактически перед нами – путешествие по ту сторону земного существования. Здесь все – не для жизни: "и мороз страшней, и душа в огне", как в аду – здесь царит тоска, которая "окружает" героя, как воздух или снег.

Не забудем, сколь важна для Окуджавы тема дружбы: он – автор песен "Поднявший меч на наш союз" и "Давайте восклицать"... Теперь же одиночество наполняет душу героя смертной тоской; оно убивает его, не оставляет и после кончины. "Ах, как бы вспомнил кто обо мне", – твердит он. Но кто вспомнит, если будущим поколениям "будут странными страхи мои", "робость моя чужда" ("Через два поколения выйдут на свет...")?

В стихах "Памяти Давида Самойлова" характер оценок "предков" и "потомков" как бы меняется местами: теперь на предках лежит "кровавая вина". На памяти о ней герой настаивает: уроки истории не должны быть забыты. Светлым же, очищающим переживаниям своего поколения он отводит роль не то что второстепенную, но лишь надеется на то, что они некогда "выйдут на свет". Это удивительно. Бессмертие – не в творчестве, не в стихах, надежда на которое имеет мощную традицию в русской литературе. Главное – память об истории, участниками которой было уходящее поколение, причем в ее этическом аспекте. Оправдание его жизни – в его "традициях": "верность, виктория, вобла, война, // воля, восторг, вероятность везения, / все, что угасло, как детские сны..."

Отчасти это намек на поэзию (вспомним военные стихи Окуджавы и Самойлова). Однако речь идет, опять-таки, в первую очередь о "традициях" нравственности, памяти, эмоционального поведения, которых придерживалось поколение и которые поэтому воплотились в стихах. Но "сладость раскаянья, слезы и отзвуки / боли" – те тончайшие движения души, о которых – лирика... Они-то должны были бы остаться запечатленными в поэзии! Но нет. Им "и названия нет", их не выразишь словом.

Все эти переживания – особенные. Они сугубо индивидуальны. Но "когда-нибудь" они "выйдут на свет", "растворяясь по капельке в воздухе" – в том, которым дышат все. Иными словами, смогут вновь осуществиться именно в своей исходной форме, и только в ней – как соединение коллективного и индивидуального (Г. С. Кнабе). И не поэзия, а именно история – совокупность фактов прошлого – запечатлела это особое социокультурное состояние.

Теперь обратимся к работе публикаторов: предисловиям, текстологии, комментариям.

В первой из двух вступительных статей – Л. С. Дубшана – многое представляется справедливым и интересным. Речь идет о мнимом отсутствии выработанных поэтических приемов у Окуджавы и о критиках, которые не пытались объяснить, как достигается этот эффект, "а все больше удивлялись" (С. 8). О связи песен Окуджавы с песнями народными, одесскими, блатными, солдатскими. О "бинарности" развития тем в его творчестве, когда две вариации раскрывают одну и ту же тему в противоположных направлениях: есть "Бумажный солдатик", который "был бы рад в огонь и в дым / за вас погибнуть дважды" – и "Оловянный солдатик", чье оружие оборачивается против тех, кого он защищает (С. 9). О влиянии на Окуджаву Толстого и Пастернака, о связи с Пушкиным и сентиментализмом. О значении для его творчества таких тем, как "война" и "природа". Самое, на мой взгляд, драгоценное наблюдение – связь поэзии Окуджавы с символизмом (С. 49–50).

Часть соображений в статье подана вполне убедительно – например, сопоставление цитат из прозы Окуджавы и Толстого, передающих ощущения персонажа – почти мальчика – на войне (С.24–25). Однако, составляя "портрет" Окуджавы из суждений-фрагментов, автор, к сожалению, подчас лишь "обозначает" свои идеи, не подкрепляя их доказательствами.

Об уподоблении "пчелам в августе" девочек на арбатском дворе ("Послевоенное танго") сказано: "Узнаете? Да-да, опять Толстой, то самое "роевое начало" (С.37). Если речь идет о том, что и Толстой, и Окуджава сравнивают жизнь людей с жизнью пчелиного роя, то это справедливо. Но если о том, что к тексту Окуджавы "подключаются" ассоциации с рассуждениями Толстого о стихийном, "роевом" начале, проявившемся в поведении русского народа в 1812 году, тогда это хочется оспорить. Другой недостаток статьи – своего рода "нестыковка" с корпусом текстов, представленных в издании: автор практически не касается поздних стихов Окуджавы...

Вторую вступительную статью – В. Н. Сажина – охарактеризую на примере ее финала. "6 ноября 1964 года, – пишет автор, – произошел развод, а 7 ноября 1965 года в возрасте 39 лет Г. Живописцева (Окуджава) скончалась от разрыва сердца" (С. 70). (Кстати, почему Живописцева? Ведь это фамилия не супруги Б. Ш. Окуджавы, а ее замужней сестры И. Живописцевой, автора воспоминаний о поэте.) Затем приводятся примеры на мотив слез в творчестве Окуджавы (подборка цитат составляет целую страницу) и следует упоминание о смерти Булата Шалвовича с ошибкой в дате (С. 72).

Складывается впечатление, что Окуджава последние 30 лет своей жизни скорбел – и все. Испытывал "перманентную депрессию" (М. Золотоносов). А как же молитва "Ты, живущий вне наших сомнений и драм...", пронизанная благодарностью за ниспосланные дары? А мудрое "подведение итогов" (выражение С. С. Бойко) в поздних стихах? Получается, что В. Н. Сажин поддерживает миф о примитивности поэзии Окуджавы, где главное – эмоции, а размышлять не о чем.

Далее, рядоположение трагического эпизода из биографии поэта и примеров на тему "слёзы" наталкивает на мысль, что все эти слезы были вызваны именно данным эпизодом. Но "слезы" имеют свое конкретное обоснование в текстах, откуда были извлечены цитаты. Так, "а потом вдруг как заплачет, песню выплеснет в окно" относится к "Юлику Киму": это он плачет, а вовсе не alter ego Окуджавы...

Произвольно сочетая факты биографии Булата Шалвовича и примеры из его стихов, В.Н.Сажин дает им опять-таки произвольное объяснение, что приводит к неверной характеристике как творчества поэта, так и его личности. Небрежность и тенденциозность в оценках свидетельствует о том, что автор статьи и не пытался быть объективен. Подробный разбор сделанных им ошибок привел бы к тому, что мы бы, так сказать, отвлеклись от Окуджавы и сосредоточились на Сажине. К виновникам казусов такого рода уместно применить совет Иосифа Бродского: "Терпите их, если не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте о них немедленно".

Радость от встречи с Окуджавой омрачается тем, как переданы его тексты. Книга открывается стихотворением "Моя Франция"; оно печатается по сборнику "Лирика", но в начало 2-й строки 7-й строфы – "в играх твоих детей" – добавлен союз "и", которого в "Лирике" нет.

Вот фрагмент из поэмы "Весна в октябре", печатаемой также по "Лирике":

...и отсвет его

волновался на звездах

немеркнущих звездах

красногвардейских.

<курсив всюду мой. – Е.С.> Строка "немеркнущих звездах" из "Библиотеки поэта" пропала.

Вот печатаемое по сборнику "Острова" стихотворение "Все ты мечешься день-деньской...", где "мечется голубая звезда... // Руки заламывает, подражает / сестрам своим отпрыгавшим... / А осенью звезды дорожают – / лови ее, глупую, в пригоршни", – обращается персонаж к героине. В издании "Библиотеки поэта" "своим" заменено на "твоим". Слово "отпрыгавшим", таким образом, отнесено публикатором не к звездам, а к сестрам героини: отпрыгали, так сказать.

Несколькими страницами ранее: "Сыпь, вечер, звезды. Сыпь. / На волосы, на губы и на плечи. / Тому, кто громом будет сыт, / нужнее вечер". Что за странный персонаж, который насыщается громом? Оказывается, в "Островах" не "будет", а "буден": герой устал от буден, вот и все... И дело не в текстологических сложностях, а в том, что издатели не в состоянии адекватно воспроизвести оригинал, с которого они перепечатывают текст Окуджавы.

Неточности касаются не только пропавших строк и лишних союзов. Стихотворение-песня "Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет..." лишилось двух строф припева. И если "Чаепитие на Арбате", на которое ссылаются публикаторы, содержит единый текст из пяти строф, то в издании "Библиотеки поэта" последние две строфы выделены в отдельное стихотворение. И дается ссылка на "Чаепитие".

Далее. Почему составители не расположили все тексты в хронологическом порядке и выделили раздел "Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники"? Чтобы составить представление о стихах, скажем, 80-х годов, приходится все время листать книгу туда-сюда, что не очень удобно.

Важнейшим упущением издателей является отказ от использования в качестве источников авторизованных зарубежных изданий стихов Б. Ш. Окуджавы, как выходивших на русском языке, так и билингвальных. Об этом подробно писал в своей рецензии на том "Библиотеки поэта" Р. Р. Чайковский; им указан также ряд неверных датировок первых публикаций стихотворений, приведенных В. Н. Сажиным.

Что касается собственно комментариев, остановлюсь на обещании автора указывать изменения в текстах (с. 607). Вот стихотворение "Красные цветы". В комментариях (с. 630) отмечено, что его текст был изменен при публикации в сборнике "Стихотворения" (1984) по сравнению с книгой "Арбат, мой Арбат" (1976). Однако в чем состояло изменение, не указано. А это стоило сделать: в "Стихотворениях" из текста были исключены три строки, в "Арбате" он читался:

О, эти красные цветы!

Их стебель почему-то колет.

Они

как тот глоток воды,

который почему-то пролит.

Они

как красные быки...

Другой случай – песня "Батальное полотно". В комментариях дается перечень изданий, в которых ее текст претерпел изменения. Но сами изменения не приводятся. А ведь в книге "Арбат, мой Арбат" "Батальное полотно" имело не три строфы, а четыре. Кстати, слова из последней, исключенной строфы цитирует в своей статье Л. С. Дубшан (С. 47), и напечатать ее в примечаниях было бы тем более уместно...

К сожалению, составители сборника не воспользовались материалами из архива поэта. "Датировка стихотворений Б. Окуджавы – проблема не только для публикатора; она была проблемой и для самого автора" (с.606), – пишет В. Н. Сажин. Но даты под стихами Окуджава ставил: в его тетрадях приводится не только месяц, но во многих случаях и день создания текста.

В автографе из архива Окуджавы под стихотворением "Август в Латвии" стоит 1988 год, в издании "Новой библиотеки поэта" – условно 1989-й (дата первой публикации). Автограф стихотворения "Сочиняет плов Мазлум..." датирован 10.11.90, а В.Н.Сажин относит его к разделу "1980-е". Публикатор ссылается на сборник "Чаепитие на Арбате" – последнее прижизненное издание стихов Окуджавы. Однако, по свидетельству О. В. Окуджава-Арцимович, поэт вычитывал его недостаточно внимательно; книга изобилует ошибками и опечатками и не может служить для исследователей и издателей абсолютно надежным ориентиром, в том числе и в вопросах датировки. В этой ситуации обращение к архиву было необходимо...

За счет материалов архива можно было бы расширить круг печатаемых текстов. Но за пределами издания оказалось не только неоконченное и неопубликованное, но и знаменитые песни к спектаклю "Вкус черешни", стихотворения "Марбург" и "Итоги" и ряд других текстов, что было отмечено в посвященных сборнику статьях Д. Быкова и Р. Р. Чайковского.

Вопросов к тому "Библиотеки поэта" очень много. Ряд соображений комментатора можно оспорить. Например, интерпретацию посвящения "Памяти отца", предпосланного сборнику "Острова", как относящегося к стихотворению "Много ли нужно человеку, / идущему по земле <...>" (первому в "Островах"). Многие факты, которые следовало бы упомянуть, отсутствуют. Так, указано, было ли стихотворение положено на музыку композиторами, но не оговариваются те случаи, когда музыку сочинил сам Окуджава. Посвящение И. А. Бродскому сопровождается пояснением: "Бродский Иосиф Александрович (1940–1996) – поэт; в 1972 году эмигрировал" (с.660). И всё. А Бродский ведь и лауреат Нобелевской премии, и автор "Песенки о свободе" (1965), посвященной Окуджаве. Может быть, в комментариях нет места на такие тонкости? Но в примечаниях к "Сентиментальному маршу" (С. 613–614) цитатам и указаниям, связанным с Е. А. Евтушенко (адресатом текста), посвящена целая страница.

Ученый работать с изданием "Новой библиотеки поэта" не сможет. А можно ли читать такую книгу?

Читались же когда-то самиздатовские сборники поэтов, не печатавшихся "официально". И это будем читать. Пока не появилось исправленное, дополненное издание с объективным биографическим очерком и качественными примечаниями.

А пока – проверим стихи по прижизненным публикациям, отметим в тексте ошибки. К комментариям обращаться опасно, а то еще обмолвишься, что Н. Я. Эйдельман умер в 1979 году (с.645). Работа издателей тома "Новой библиотеки поэта" оставляет горькое чувство. Но главное в книге – не она, а "стихи Булата".